Объясни что-нибудь. Удивись, смутись, подними меня на смех. Скажи, что
Маргарета смотрела куда-то в сторону, и на лице её была только усталость. Что она делает в этой дыре, что так выматывается?
Давайте решим, что вы обознались, тускло сказала она.
Ты ведь жива. Ромашка, мы не умерли. Ты понимаешь? Мы не умерли, получалось хрипло и жалко, хотя тошнота почти отпустила, только в висок будто вогнали раскалённую спицу. Я искал тебя, но мне сказали в журнале было, что Маргарета Бевилаква
Маргарета Бевилаква сгорела, сухо сказала она. У меня другая фамилия. Что вам выписали? Всё-таки сотрясение? Давайте я унесу ведро и принесу вам воды.
Ромашка
Лекарства лежали горкой на табурете у койки, а рядом лист, на котором врач печатными буквами накорябал назначения. Маргарета подошла так, чтобы держаться от Макса подальше, он понял это и криво усмехнулся. Взгляд проскользил по списку сверху вниз, потом скакнул наверх и снова заскользил вниз, теперь медленнее.
Она перебрала склянки и пакетики, поставила на табурет кружку со свежей водой, выставила за дверь ведро с рвотой. Задёрнула штору, принесла ещё одно тонкое одеяло, положила Максу в ноги.
Потом погас свет и хлопнула дверь. Маргарета ушла.
Довольно долго Макс лежал в темноте и ждал, что она зайдёт обратно. И только потом, много мучительных, стыдных минут позже, сообразил: она не вернётся.
Макс кое-как, поморщившись, сел, опрокинул в себя воду.
Врачу Макс сказал, что его не тошнит, но ложь выдало стоящее рядом с койкой ведро (что стоило Маргарете вынести его заранее). Тогда он честно объяснил, что от той посадки, которую выдал престарелый виверн, вывернуло бы и здорового, даже если он трижды клиновой дивизиона и бывал в местах, откуда не возвращаются. Если говорить совсем честно, это приземление трудно даже было назвать посадкой: по ощущениям зверь просто запнулся о воздух и перекувыркнулся вниз. Воистину, Маргарета сумасшедшая, если летает на таком животном.
Максу посветили фонариком в глаза, сделали два стежка на лбу и четыре на затылке, перемотали всё это бинтом, велели лежать и выписали всякой ерунды «витамины», как презрительно говорили на фронте. Как ни смешно, но больше всего в итоге болела нога, да и эта боль наверняка уже завтра превратится в тупое нытьё.
Макс не первый раз падал с неба. И хотя это каждый раз были свежие, незабываемые впечатления, кое-чему он научился: и вовремя прыгать из седла, и кое-как группироваться. Если бы не Маргарета, он полежал бы ещё буквально с минуту, а потом вправил ногу сам, вернулся к виверне, а в сумке при седле была аптечка словом, разобрался бы, не маленький. Правда, вечером на базе подняли бы шум, его стали бы искать, вышло бы глупо.
Хорошо, что Маргарета была здесь. Она прилетела так быстро наверное, уже была в воздухе и совсем рядом, странно, что он не заметил её ещё в воздухе.
Здесь вообще было много странного.
Виверну звали Рябиной, и это была не какая-то там виверна, а штабная, что значит одна из лучших по всем показателям. Контактная, отлично приспособленная к работе под седлом, выносливая, сильная, для прошедшего войну зверя с идеальным здоровьем. Макс тренировал её к параду.
Конечно, он предпочёл бы лететь на своём старом фронтовом друге. Но чёрный виверн пал в том, последнем, вылете.
А Рябина была хороша. У неё тоже была история и даже медаль глупый церемониал, совершенно чуждый
и непонятный животным, но Макс не вникал во всё это: сочинять сладкие истории для газеты не его дело.
Его дело летать. И он летал, удивляясь, что на Рябину жаловались другие всадники. Взял её в дальний вылет, и вот, пожалуйста.
Он мог бы поклясться, что их не сбили с земли. Но в какой-то момент ему в голову будто вбили ржавый гвоздь, в глаза хлынула темнота, а Рябина спикировала вниз.
Мгновения полёта совсем спутались в голове. Они помнились почему-то бесконечными, и самым запоминающимся оказалась не слепота даже и не потеря контроля, а тошнотворный склизкий страх. Не так даже: животный, лишающий разума ужас.
Что могло так напугать виверну в небе? Отлично тренированную военную виверну, которая летала среди горящих зелёным пламенем зарядов, несущих с собой мучительную смерть?
А потом прилетела Маргарета, и
Макс улёгся обратно на койку, натянул одеяло повыше, подоткнул так, чтобы простыня прикрывала уши.
Маргарета.
Он считал её мёртвой. Выдрал из сердца, как сломанное крепление из гнезда, поверх закрасил вонючей грязно-серой краской и назвал всё это «ремонтом». Краска пошла пузырями, остов проржавел и посыпался рыжими хлопьями. Не разобрать больше, что было и что могло бы быть.
Почему она не написала, чужаки её побери?! Если только не
Макс сгрёб в кулак одеяло. Его уже не мутило, только в голове всё ещё плескалась кружащаяся муть, и от этого Максу казалось, что он всё ещё падает, и падает, и падает, всё глубже, и глубже, и глубже, и
Она всё объяснит мне завтра, твёрдо решил он, сдаваясь пьяной сонливости. Прямо с утра. Она всё объяснит.
Да.
Макс проснулся один.
Долго смотрел в потолок, вглядываясь в белёсые кривые трубы и парусину и лениво пытаясь понять, что он здесь делает и где оно это «здесь». Воспоминания возвращались неохотно и потянули с собой отвратительный привкус во рту, простреливающую боль в лодыжке и неприятное кручение в желудке.