Высокий, могучий ростом и плечами, красавец Григорий Орлов показался в дверях, в синем мундире, в аксельбантах, и ласково-добродушно озираясь кругом себя, быстрым шагом направился к ступеням лестницы.
Борщёв, видавший не раз цалмейстера Орлова "Гришутку, ведмедя, чертопхая и дуболома", как звала его гвардия по-приятельски и в глаза и за глаза теперь смутился и заторопился...
Орлов, увидя сержанта и Победзинского, заспешил ещё более, будто стараясь избежать просителя и задержки...
Борщёв поклонился, сделал шаг вперёд и хотел заговорить, но Орлов быстро предупредил его, как человек боящийся терять время:
Что такое? Дело, просьба...
Дело, которое я желал бы... Я полагаю, что я... Так как я был в числе тех, которые... Если будет на сих днях...
И Борщёв запутался, не зная с чего начать, и даже сам удивился и злился на себя мысленно.
Важное дело? перебил Орлов. Не терпит отлагательства? Я теперь спешу...
Важное... невольно проговорил Борщёв.
Как фамилия? Какого полка?
Измайловского полка сержант Борщёв.
А! Помню... У меня бывали... на Морской ещё... Помню. Ступай к брату Алексею, голубчик. Ему. Ему всё поясни. Скажи от меня. Я послал... А вам нужно? обратился Орлов к капитану.
Я Победзинский. Капитан Победзинский... вразумительно доложил капитан, почтительно склоняясь.
А? Да... странно проговорил Орлов и снова прибавив: Да! Да! он вдруг обвёл глазами обоих вместе. Понимаю... Ну, ступайте оба к брату Алексею.
Капитан хотел что-то сказать или возразить, но Орлов уже повернулся спиной и был за несколько шагов.
Не узнал меня, вот как занят! сказал капитан. Ну, идём, пане-сержанту! Отлично. Добже.
Что же отличного? сурово проговорил Борщёв и, недовольный, он двинулся за капитаном прямо на большое крыльцо.
Он был зол не на Орлова, а на себя...
Как мальчишка запутался и ничего не сказал. Надо было прямо сказать в трёх словах!
Отлично, пане... восклицал Победзинский. Идите к Алексею Григорьевичу. Он принимает всякое утро в Кремле... Ему и скажите, что Григорий Григорьевич лично приказал его просить похлопотать об вашем производстве. Тогда он всё сделает.
Зачем же я лгать буду?
Э, пане-сержанту... Разве вы думаете, Григорий Григорьевич упомнит, что он вас видел и что сказал. У него голова кругом идёт. Он небось даже забыл или перепутал, о чём прусский посол просил его передать государыне!.. А вы думаете, что вы теперь ему даже во сне будете сниться неделю.
Да не в том дело! Я врать не хочу. Этак, ведь, пользуясь его рассеянностью или заботами я могу, по вашему, вытащить у него из кармана кошелёк...
Э, пане-сержанту. Это филозофия. А филозофы дурни, ей Богу, дурни. Филозофия мешает всякому делу.
Я этого слова не знаю и не понимаю, отозвался Борщёв. Поэтому и отвечать не могу. Но что я знаю то знаю... Лгать и воровать одно и то же. Когда лжёшь про кого, то берёшь незаконно чужия слова или мысли.
Не вем, что пан сказывает. Филозофия. Не понимаю.
Борщёв сам не понял слов, которые сказал, но за то понимал отлично, что именно хотел сказать, да не сумел.
Капитан стал убеждать Борщёва отправиться непременно к Алексею Орлову и, даже не сочиняя на его брата генеральс-адъютанта сказать, что он видел его и, объяснив своё дело и просьбу, просить помочь.
Борщёв подумал и согласился.
Но я скажу, что не успел ничего объяснить Григорию Григорьевичу.
Тьфу!.. Ну ничего не говорите. Просто идите к нему и просите! согласился наконец капитан.
Они стали прощаться на подъезде и Борщёв, вспомнив, вдруг спросил:
Как же он вас-то не узнал?
Э, пане-сержанту... Он и себя в зеркало иной раз, не узнает от заботы, да от спеха.
Но, однако...
Да я недавно тут... Не привык к лицу.
Вы адъютантом или секретарём у него?
Нет. Я так... Так... Бываю, пане-сержанту! Я бываю...
"Чудно всё это! подумал Борщёв, но ничего не сказал. Бываю?! Ишь какая должность!"
И он невольно рассмеялся своей мысленной остроте.
Они простились, и Борщёв, найдя свою лошадь, шагом въехал со двора, где стояло ещё много карет.
"Будут ждать всё, пока он кофе кушает!" подумал Борщёв.
И тихо, шагом, направив лошадь по дороге в город, Борщёв невольно глубоко задумался.
Прежде всего Борщёв спросил себя мысленно: отчего он, видав Орлова не раз в Петербурге, на улицах и в трактирах, никогда не только не смущался, но даже не обращал на него особенного внимания. Раз только позавидовал он его чудовищной силе, которой отличались все братья-богатыри. Почему же он теперь смутился? Недавно он ткнул в него пальцем Хрущёву, когда он мимо них проезжал по Никитской. Он даже обругал его. А тут струсил! И сам не знал, отчего струсил? Дела пустого не мог в трёх словах изъяснить.
Затем невольно Борщёв стал сравнивать того цалмейстера Орлова, "Гришутку-ведмедя", который жил в квартире на Морской и кутил на весь мир... И этот генеральс-адъютант, здесь в палатах села Петровского...
Ведь он всё тот же Гришутка-силач и чертолом! вслух сказал Борщёв.
Чрез минуту честная и умная натура решила иначе.
Нет, не тот же. Этак стало быть все пройдохи. Ведь и Разумовские, стало быть... Ведь они и вовсе казаки были. А ведь мы все Разумовских