Меня бросили в женскую часть длинного дома если это вообще можно назвать "женской частью". Просто угол, отгороженный грубой тканью от основного помещения, где на соломенных тюфяках спали рабыни и пленницы. Завеса из грубой шерсти, пропитанная дымом и жиром, едва доходила до земляного пола, оставляя щель, через которую тянуло холодом. Воняло потом, мочой и чем-то кислым, что я опознала как прокисшее молоко только утром. К этому букету примешивался запах сырой соломы, плесени и немытых тел удушающая смесь, от которой першило в горле.
Девушки их было семеро смотрели на меня как на диковинного зверя. В полумраке их лица казались вырезанными из воска, а глаза поблескивали в отблесках далекого огня. Три ирландки с рыжими спутанными волосами, похожими на спутанную медную проволоку, две саксонки бледные, с острыми чертами лица и выступающими ключицами, одна славянка с широкими скулами и темной косой, толстой как канат, и одна, которую я не смогла определить может, франкская? У нее была смуглая кожа и странный разрез глаз, а на шее виднелись следы от веревки. Самой старшей было лет двадцать пять морщины уже залегли в уголках ее глаз, младшей едва пятнадцать, она была худенькой, как тростинка.
Славянка что-то спросила, указывая на меня костлявым пальцем. Ее голос был хриплым, словно простуженным. Я уловила только интонацию вопроса, но попыталась ответить на древнескандинавском:
Я... будущее... время...
Девушки переглянулись и засмеялись. Не зло, скорее нервно короткие всхлипы, быстро заглушенные. Моя речь, видимо, звучала нелепо.
Ты говоришь как скальд из старой саги! сказала славянка медленно, чтобы я поняла. Она присела на корточки рядом со мной, и я почувствовала исходящий от нее запах дыма и трав. Слова правильные, но... странные. Старые.
Я кивнула. Конечно я учила язык по древним текстам. Разговорная речь IX века наверняка сильно отличалась.
Меня зовут Милава, продолжила она, показывая на себя ладонью с обкусанными ногтями. Потом медленно, по слогам: Ми-ла-ва. Из Ладоги. Понимаешь?
Да. Понимаю. Спасибо.
Ты правда из... она сделала неопределенный жест рукой, взмахнув в воздухе, словно пытаясь поймать что-то невидимое, оттуда? Из после?
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять. "После" это будущее.
Да, я кивнула.
Одна из саксонок, с лиловым синяком под глазом и разбитой губой, что-то быстро проговорила. Ее голос дрожал, а пальцы теребили край рваной туники. Я не поняла половину слов, она говорила на диалекте и с бытовой лексикой.
Что? переспросила я.
Милава перевела медленнее, морща лоб от усилия подобрать слова попроще:
Элфгива спрашивает, что с нами будет.
Я молчала. В полумраке их лица были обращены ко мне семь пар глаз, полных надежды и страха. Но даже если бы я могла объяснить сложные исторические процессы, мой словарный запас был слишком беден для этого.
Не знаю, ответила я честно.
Мы умрем рабынями, резко сказала Элфгива. Эту фразу я поняла простые слова, четкое произношение. Она обхватила себя руками за плечи, сжалась, становясь еще меньше.
Девушки замолчали. Только слышно было, как за завесой кто-то кашлял во сне и скрипели половицы под чьими-то шагами. Младшая ирландка, ее рыжие кудри торчали во все стороны, как солома, показала на мои джинсы, потом изобразила руками что-то, похожее на движение ткача за станком. Я не поняла.
Она спрашивает про твою странную одежду, перевела Милава.
Это... ткань из моего времени, попыталась объяснить я, но слов "джинсы" и "флис" в древнескандинавском не существовало.
Странная девушка с непонятным акцентом заговорила быстро и тихо, прижимаясь спиной к стене. Ее глаза метались, как у загнанного зверя. Я уловила только "Рагнар"
и "Торунн".
Что она сказала? спросила я Милаву.
Что Рагнар любит странное. Его жена Торунн была берсерком. Умерла зимой.
Жена. Мертвая жена. Это я поняла.
Он сжег с ней рабов, добавила Милава, говоря медленно и показывая жестами сложенные руки, потом резкий взмах, имитирующий пламя. Живых. Для Вальгаллы.
Я почувствовала тошноту. Кислый вкус подступил к горлу. Знать об этом из учебников было одно. Но слышать такое от людей, которые это видели это своим глазами совсем другое.
Ночь тянулась бесконечно. Девушки постепенно заснули, сбившись в кучу для тепла, как щенята. Только я лежала отдельно на жесткой соломе, которая кололась сквозь тонкую ткань моей футболки. Сквозь дымовое отверстие в крыше виднелись звезды яркие, близкие, не замутненные световым загрязнением моего времени.
Утром меня разбудил пинок в ребра. Не сильный, но ощутимый. Я вскрикнула, открывая глаза. Надо мной стояла женщина лет сорока, седая, жилистая, с лицом, изрезанным морщинами. Руки у нее были красные и распухшие руки прачки. Она что-то рявкнула. Голос был как скрежет ржавого железа. Я не поняла ни слова, слишком быстро и слишком грубо она говорила.
Что? спросила я.
Женщина закатила глаза, показывая желтоватые белки, потом сплюнула на земляной пол и заговорила медленнее, как с ребенком:
Вставай. Ярл. Хочет. Тебя.
Она швырнула мне сверток грубая ткань больно ударила по лицу и показала на кадку в углу, изобразив умывание. Ее движения были резкими, раздраженными.