Много мужиков с улицы пропало на войне. А какие и прибились за годы разлуки с законными своими семьями к чьим-то вдовам или фронтовым подругам. Но Петро, отработав и фронт, и немецкие, и свои лагеря, как-то к вечеру, тщательно вытерев о скобку и половичок ноги, постучал в дверь. И тогда единственный раз улица видела, как стояли на крыльце, припав друг к другу, Полина и ее муж.
И еще высыпала улица к окнам, когда однажды на крыльцо к Евсюкам поднялся незнакомый мужчина в шляпе и очках профессор, которого в лагере, кто его знает, немецком или нашем, кажется, все же фашистском, спасал от гибели, подкармливал и приучал к ремеслам мастеровитый Петро.
Девки подросли. Которые поаккуратнее и пообиходнее, поспешно покидали кто замуж, кто в работу и общежитие родной, но шумный и неуютный дом. Осталась в конце концов в доме только самая красивая и гульливая дочь. Бывала и она замужем, и не однажды, каждый раз привычно бросая очередного ребенка на беспокойные, дырявые руки матери и спокойные, рассеянные отца, но каждый раз возвращалась не столько домой, сколько на улицу, приманивая чужих мужиков.
Было как-то, забрехала во дворе собака, и на требовательный, нетерпеливый стук вышел Петро к разгоряченной женщине:
Тут до вашей сучки наш кобель побежал так я за ним!
Не знаю, доверчиво откликнулся дядя Петя. Вон собака на цепи, никакого кобеля не было.
Женщина рассмеялась, расплакалась и ушла, оставив Евсюка в недоумении.
И вот, среди вечной колготни и метаний, упала однажды на крыльце тетка Полина. Недвижную, перенесли ее в дом на кровать соседи. Внуки сбегали на работу за дедом. Всего несколько дней и полежала-то тетка Поля в параличе. Сам дядя Петя и кормил ее с ложечки, и содержал в чистоте, сам и ночами сидел над ней, глядя в ее темные, надсадные глаза.
А умерла ослаб.
Все дочки были в разъезде. И обряжать тетку Полину, и слать телеграммы дочкам, и готовить поминальное, и обустраивать, как тогда, когда строили дом, поднялась вся улица, и дом убрали так чисто, как в нем никогда, наверное, и не бывало. Приодели и дядю Петю. Он тихо сидел в уголке, никого не обременяя собой. К вечеру вспомнили о нем:
Дядя Петя, садись поешь!
Он послушно сел, но тут же и опустил почерпнутую ложку:
Не хочется Вот если бы с Никаноровной
Лег, а стали будить оказалось, умер.
Хоронили их не только всей улицей чуть ли не всем Городом-садом. Вместе вошли Петро и Полина в дом вместе и вышли, И не какая-нибудь катастрофа, дорожное происшествие сама жизнь. Они жили долго, но долгая жизнь оказалась короткой умерли же они в один день.
На кладбище среди густой череды жестких стел из железа и мраморной крошки, которые ржавеют и разваливаются быстрее, чем проходит кратковременная память, есть один общий широкий холмик, две надписи на общем памятнике и общая фотография: большая, грудастая женщина с очень темными глазами, не то страдальческими, не то сердитыми и прислонившийся к ней казачок с пшеничными мягкими усами; Евсюки Петр Гаврилович и Полина Никаноровна.
Они жили долго и счастливо и умерли в один день.
Час открытых дверей
Взгляд мой задержался на цветущей, чуть не задетой мною ветви и так сильно вдруг все увиделось! И пушистые от тычинок маленькие цветы с мелкими неправильностями: то мал и кривоват лепесток, то тычинка не вполне тычинка, а как бы даже и лепесток, и отогнутые книзу чашелистики тоже не то чтобы ровно отогнуты. Тычинки желтые, но при другом повороте как бы уже и розовые. Ах, да все розовато было, даже собранные в щепоть крохотные листочки! А уж всего розовее были выпятившиеся надрезанными кругляшками цветочные почки. И пахло, пахло все это нежно и чуть горьковато. Я сказал «все пахло», и можно подумать, что это был ровно растворенный в воздухе аромат. Так нет же. Аромат, как нимб, каждый свое дерево окружал.
Маленькие тополя в зеленой молодой листве безмерно, упоенно ею сверкали. Большие же тополя листве волю не давали, они полнили широкое пространство вокруг густою россыпью бурых и красных сережек, и небо вокруг них, как свет вблизи звездных масс, изгибалось у них было свое небо, как, может быть, было оно и у каждой жерделы, каждой вишни и даже у каждого тюльпана, уже поднявшего алое свое копье над наивно-торжественной и простой розеткой длинно-широких листьев.
Я увидел все это подробно это и многое еще, я ощутил мягкую, влажную, но уже не пачкающую ботинок землю под ногами, хотя посреди улицы были еще лужи. Я увидел прелестный земной мусор маленькие лепестки в каждой ложбине дороги вперемежку с длинными клейкими почками тополей, сухие ветки, старая и новая трава, распластанные терпеливые, как самозабвенные родители, листья одуванчика. Гудению пчел и пению и щелканью птиц открылись мои уши. Какое-то чувство не просто общности, открытости нас друг в друге, мира и меня, возникло вдруг. Казалось, еще секунда, и я сольюсь со всем этим и что-то пойму.
Да, вот так примерно это ощущалось что ничто не мешает мне войти во все это, потому что двери открыты, все двери открыты, не для меня, а просто, такой уж вот день; все двери открыты, и мои тоже. И если что-нибудь и мешает мне выйти из одних дверей и войти в другие, то разве что страх, страх неумелости. Так отвыкший ходить не знает, как сделать шаг и не упасть. Хотя все двери открыты. Или как не уверен слепой до этого человек, только что прозревший, то ли он видит и так ли. Величайшая растворенность во все, величайшая растворенность мира мне и в то же время какая-то неуверенность и осторожность, вот так, да, так это было.