Што он тябе говорил-то? едва вернулась Ольга в дом, впилась в нее взглядом мать. О чем рассказывал-то?
Сидела мать, вцепившись в край столешницы, похожая не на свою, а на отцову мать. На беззаботное Ольгино: «Об хозяйстве говорил» смотрела недоверчиво, допытывалась шепотом:
Как жил, не говорил, не рассказывал? Не спит ведь он со мной, доча. Може, болесть какая стыдная? Може, с бабой какой путался?
И больно, и стыдно было Ольге смотреть на старую свою мать. Обошлось все-таки, остался отец с ними. И мать, пряча от Ольги застенчиво-счастливые глаза, говорила деловито:
Ничо, доча, ничо, все наладилось, слава богу.
А Ольга тосковала. Юрик подрастал, все меньше ее забот требовал. Но дел в доме не переводилось. Снова работала она на почте. Здесь хоть смеялась иногда да девок развлекала. То показывала, как старуха бестолковая, ничего не слышащая и не соображающая от страха перед телефоном, по междугородной связи кричит. То изображала, как модная жена завуча Анна Ивановна, а в прошлом Нюська из Подергачева звонит по начальству, прося лошадь на кладбище съездить:
Аллёу, Альсау Палч? Здруасте, Анна Ианна вас беспокоит! О-у! О-у, вы сегда чтуо-нибудь скаажите! О-у! О-у, ну что ето вы, вы меня смщаете! Нельзя ли лшадку сыездить н клаадбище! О-у, школьная лшадка оклела! Нельзя? Ткая жалость!.. Девочки, отбой, дайте Задерина!.. Алле, Сидр Пытрович, это Анна Ианна, нельзя ли лшадку?
И все в этом духе. Главное тут было в перемежении томного разговора с начальниками и резких, отрывистых окриков телефонисток. Под конец Анна Ианна, правда, рявкала, не дождавшись отбоя:
Но, Петр Ваныч Что? Не-эт? Пойду пшком!
Девчонки покатывались.
А дома снова: поросенок, картошка, корова, гуси, огород, корыто, чугунки. Месяц лето, остальное грязь и снег. Когда-то носил ее в пургу на руках Волот и вой, и свист метели были как музыка. Новый год тогда тоже был снежный далеко-далеко все белым-бело было, и, словно еще мало, снег валил и валил, чтобы уж ничего небелого на свете не осталось. Какой радостный был тот Новый год, хоть и бушевала совсем близко война. А теперь хоть и вовсе не встречай Новый год, только сердце ноет: еще год прошел. Двадцать два еще не сравнялось, а кажется, все уже позади. Счастья-то уж точно не будет, это она знает. Да хоть бы уже не скука.
Танюшка замуж вышла за милиционера в поселке. Уговорила мать с отцом отпустить к ней Ольгу, работу ей подыскала секретарем в нарсуд. Мать сомневалась, отец сказал:
Мальчонку твово поднимем начинай жизню сызнова. У нас-то, окромя женатых, один мужик, да и тот Евлаха-дурак.
Сначала в поселке Ольга и правда новую жизнь начала. В вечернюю школу пошла, в самодеятельности героинь играла. Даже и Кручинину. «Какое злодейство!» говорила она, и в зале плакали.
А потом закрутили ее адвокаты.
все машины рисовал да книжки о науке читал. Младший бутуз, следом так и переваливался, щеки ее ладошками гладил, смотрел с обожанием.
Да еще было однажды не телесное, не любовное. Ходила она за мальчиком в садик уже и не та совсем, что прежде: двухдетная, неухоженная, не одетая и не обутая толком, битая-перебитая жизнью, замотанная нищетой своей. Одни лишь эти минуты, пока шла с работы в детский садик, и не спешила дождь или солнце, а все воздухом свежим веяло, на мир зеленый смотрелось. Не сразу она и заметила, что каждый раз на одном и том же месте, у заборчика, стоит мужчина. Не здешний, не такой уж и молодой, но худощавый, и лицо особенное. Стоит, курит, смотрит-смотрит на нее. Не заговаривает, нет. И она пройдет глаза опустит. Смотрит. Совсем не так, как мужики на баб смотрят. Как на икону, что ли. И кажется ей, что, может, другого-то и не надо только вот чтоб так смотрели. Волот и то так на нее не смотрел. Ну там другое там молодость и счастье были. Что за мужчина? Она так никого и не спрашивала о нем. И он никого о ней не спросил уж ей бы сказали. Один раз не было его на привычном месте, так она, дура, шла, и слезы у нее капали. А на другой день опять здесь. Так, издали, встретит ее взглядом и не отведет глаз, пока она не скроется.
Потом исчез уехал, знать. И все. А все же истинно было и навсегда с ней осталось. Как Волот.
От инвалида ушла Ольга, к сестре уехала. Замуж больше не выходила. Но мужиков не чуралась, и они не обходили ее вниманием. И выпить в компании любила.
Старший сын вырос серьезный, кандидатом наук стал. И женился на такой же ученой. Толь-ко жесткая и грубая она была, ее ученая невестка. А Ольга с ней назло ласкова до приторности. Иногда казалось ей: может, невестка и не понимает, что тем самым Ольга смеется над ней, над ее грубостью. Но очень даже невестка все это понимала, только плевать ей было на тонкую Ольгину подначку она Ольгу за человека не считала.
Младший сын безалаберный, как она, вырос: ни одной семьи не сладил, хотя женился четыре раза. И на работе долго не держался. Ни дома, ни дела, только дым колечками к потолку, и лицо, и жесты все в Ольгу. Не то чтобы пил, но потолковать в компании любил. Да еще утеха жизни мотоцикл.
Как-то приснилось Ольге: бредет она сквозь метель к дому. Вот уже и дом виден, и бабульки облепили окна. Но смотрят на нее без любви.