Я буду воду возить и дрова рубить, говорю, ведь дрова и вода, они всем нужны.
Ага, вижу, насторожился, слушает. А не как железка. Потом он повернулся, положил руку мне на грудь, потому что теперь уж я притаился, застыл на спине вроде мертвяка, и говорит:
Тебе оставаться, парень, отцу в помощь.
В какую такую помощь? Все равно уж хуже некуда, сам управится с этими обсевками, пока мы японцам задаем, обойдется. А я с тобой. Ты должен ну и я тоже должен.
Нет, говорит. И хватит трепаться. Хватит!
Тут уж мне стало ясно, что ничего не поделаешь. Потому что он бесповоротно
сказал. И я сдался.
Что ж, выходит, никак нельзя, говорю.
Нет, говорит Пит. Нельзя. Ты слишком маленький, это во-первых, а во-вторых
Ладно, говорю. Только заткнись тогда, я спать буду.
Он замолчал и лег на спину. И я тоже лег на спину и будто сплю, а он и правда заснул, потому что раньше все думал, идти или не идти, и она ему покоя не давала, война, а теперь решил и спит: успокоился.
Назавтра он сказал отцу с мамой. Мама что? мама как мама: заплакала.
Не хочу, говорит, чтобы он на войну на эту шел. А сама плачет. Могла бы, так сама бы лучше пошла. Не хочу я спасать страну. Пускай эти японцы ее всю позавоюют и живут здесь сколько влезет, пока они меня и мою семью и моих детей не трогают. У меня брат Мэрш страну спасал, еще в ту войну ушел, и всего-то ему было девятнадцать, а наша мать, думаете, понимала почему он должен? Иди, говорит, раз должен, вот и я говорю иди, а только вы с меня не спрашивайте, чтоб я понимала, почему должен.
Ну, отец не то. Мужчина все-таки. «На войну? говорит. Вот уж не вижу смысла на войну. Да и не дорос ты еще, допризывник, и на страну пока вроде бы никто не нападал. Наш президент в Вашингтоне, округ Колумбия, он следит и объявит, когда надо будет. А потом, я уже служил в ту, ну вот мама сейчас говорила, войну: призвали и отправили прямо в Техас, и держали там, считай, восемь месяцев, пока они не додрались. Думаю, и нас с дядей Мэршем хватит, его вон ранили в полях Франции, отвоевались и за себя и за вас, на мой век по крайней мере. А с хозяйством как? Я, может, и совсем зашьюсь без помощника, ты как думаешь?
Ты, сколько я помню, всегда зашивался, говорит Пит. А я должен идти. И пойду.
И пойдет, говорю. Раз надо. Японцы, они
Ты-то хоть придержи язык, мама на меня, а сама плачет, с тобой не разговаривают. Дров бы охапку принес, твоя забота.
Ну, принес я дров. А назавтра мы все трое заготовляли дрова и до вечера вкалывали, чтобы много наготовить, мне Пит объяснил, что, мол, надо побольше, а то отец увидит у стенки полено, которое мама еще не успела сунуть в печку, и считает, что дров у нас целая куча. А мама собирала Пита на войну. Она штопала и стирала и готовила еду, а вечером мы с Питом лежали и слушали, как она собирает его и плачет, и тогда Пит встал и пошел к ней на кухню, и я слышал их голоса, а потом один мамин: «Ну, надо, я и говорю: иди, раз надо, а я все равно не понимаю и не пойму». Тут Пит вернулся и лег и лежал на спине, как мертвый, а потом и говорит, да только не мне и никому, а так: «Я должен идти. Должен, и все».
Конечно, должен, говорю. Японцы, они
А он повернулся на бок рывком, будто у него шея не ворочается, и смотрит на меня в темноте.
Хоть с тобой-то обошлось, говорит. Я думал, с тобой намучаешься хуже, чем с ними.
Что ж, ничего не попишешь, отвечаю. А вот, может, годика через два-три и я к тебе приеду, и мы тогда вместе будем, ладно?
Надеюсь, что нет, сказал Пит. Люди на войну не для веселья едут. Мать оставят и едут; а она плачет. Думаешь, это кому-нибудь весело?
А тогда зачем же ты едешь? говорю.
Я должен. Просто должен. А теперь спи. Мне с первым автобусом ехать, спи.
Ладно, отвечаю. Только Мемфис, слышно, здоровый город. Ты армию-то как найдешь, где она?
Спрошу кого-нибудь, где в армию вступают, а ты спи.
Так и спросишь? Где в армию вступают?
Ну да, говорит Пит. Он опять лег на спину. А ты теперь помолчи, и давай-ка спать.
Стали мы спать. А наутро при лампе завтракали, потому что автобус в шесть часов проходит. Мама не плакала. У ней только грустное такое лицо было, когда она на стол накрывала; и все суетилась. Потом дособирала Пита, он-то и вовсе ничего с собой брать не хотел, но мама сказала, что приличные люди никуда не ездят, хоть и на войну, без смены белья да вещевого мешка. Она положила жареного цыпленка, да сухого печенья в коробку от ботинок, да Библию, и тут пришло время выходить. Мы не знали, что мама с ним тут и распрощается. А она просто принесла Питову шапку и пальто, и вовсе она не плакала, только положила руки ему на плечи, и стоит, и смотрит на него, смотрит, будто застыла, так вот и Пит на меня смотрел из кровати, как железный весь, голову даже не мог повернуть, это когда он сказал, что со мной «обошлось». А мама сказала: «По мне, так пусть бы они всю страну позавоевали и жили бы тут сколько влезет если бы они меня и семью мою не трогали». Потом она сказала: «Не забывай никогда, кто ты такой. Ты не богач, никто о тебе и не слышал за Французовой Балкой. Но твой род не хуже любого другого никогда ты этого не забывай».