Ну и ну, говорю. А я-то думал, что умею разыграть человека. Куда мне до тебя! И как оно все было, ты видел?
Да ничего особенного не было, отвечает. Спустились они ему навстречу, потом он сам показался, идет по дороге с фонарем и ружьем, на сучья натыкается, икает. Отобрали у него фонарь и ружье, привели на вершину и поговорили с ним немного на индейском языке. Потом навалили хвороста, а Люка связали так, чтобы он легко мог распутаться, положили на хворост, и один стал подходить с огнем. А больше уже ничего не потребовалось.
Вот это да! говорю. Вот это здорово!
И тут у меня мелькнула одна мысль. Я уже повернулся, уходить собрался, когда меня осенило спросить. Остановился и говорю:
Еще одно скажи мне. Зачем ты это сделал?
А он сидит на ящике с дровами, трет винтовку ладонью и опять глаза опустил.
Просто хотел вам помочь его вылечить.
Брось, говорю, не виляй. Помни, теперь у меня есть о чем порассказать и мистеру Провайну, и майору. Не знаю, что майор сделает, но мистер Провайн тебе этого не спустит.
А он сидит, поглаживает винтовку. Смотрит в землю, задумался как бы. Не то чтобы решая, сказать или нет, а вроде припоминая что-то очень давнее. И в самом деле, подумал и говорит:
Да я Люка не боюсь, можете рассказывать. У нас как-то пикник был. Давно, чуть не двадцать лет назад. Люк тогда молодой был, а с ним его брат и еще один белый забыл, как того звали. Подъехали они с револьверами, переловили всех негров по одному и у каждого сожгли воротник. И мне сожгли. Люк своей сигарой.
И ты двадцать лет ждал и ночью к кургану побежал, чтоб только с ним поквитаться?
Не в том дело, говорит Эш, поглаживая винтовку. Воротник жалко. В те времена работник-негр, причем старшой, получал два доллара в неделю. Я полдоллара отдал за тот воротник. Голубой, и красные всадники скачут во всю длину Роберт Ли гоняется за начезами .
А Люк его спалил. Теперь я получаю десять долларов. И хотел бы я знать, где теперь купишь такой воротник, пусть даже и за половину получки. Крепко бы хотел я это знать.
ДВА СОЛДАТА
А в тот вечер я говорю: «Где был пир храбрых? В Японии?» А Пит говорит: «Молчи».
Ну вот, мы стоим там, холодно, слушаем, как этот парень по радио говорит, только я никак не пойму, о чем это он.
Потом парень сказал: «Передача окончена» и мы пошли домой, и Пит разобъяснил мне, что к чему. Ему-то уже чуть не двадцать, он школу кончил прошлый июнь и до черта всего знает, и про Пирл-Харбор , порт такой, и как японцы на него бомбы бросают, а там вокруг вода.
Это как вокруг Оксфорда? спрашиваю. Водохранилище?
Не, отвечает, больше. Тихий океан.
Тут мы домой пришли. Мама и отец уже спали, и мы тоже легли, а я все не понимал, где это, и Пит сказал опять: «Тихий океан».
Что с тобой? спрашивает. Тебе скоро девять сравняется. В школе с сентября. Ты что ж, ничего не выучил?
Так мы небось тихие океаны еще не проходили, говорю.
Мы все еще сеяли вику, а надо было давно уж с ней разделаться, к пятнадцатому ноября это отец запаздывал; да он и всегда так, сколько мы с Питом его знали. А еще надо было дров запасти, но каждый вечер мы идем, бывало, к старику Килигрю, и стоим на холоде, и слушаем его радио, и возвращаемся домой, и ложимся спать, и Пит рассказывает, что к чему. Это он сперва рассказывал. А потом перестал. Вроде он не хочет об этом говорить больше. Скажет: «Отстань, спать хочу», а сам и не спит вовсе.
Вот он лежит там куда тише, чем если б спал, а мне все кажется (так он молчит), что он на меня сердится; да нет, я знал: он и не думал обо мне; или его что беспокоит так нет, и не это: ему сроду не о чем было беспокоиться. Он никогда не опаздывал, не то что отец: отстанет от всех и останется один. Отец выделил ему десять акров, когда Пит кончил школу, а я и Пит, мы думали, он здорово был рад хоть от этих отделаться, от десяти, хоть их с плеч долой, и Пит засевал их, и вспахивал, и под озимь готовил значит, и не это. А что-то было, точно. Только к старику Килигрю мы как раньше ходили и слушали его радио, про японцев, как они уже на Филиппины полезли, а генерал Макартур их не пускал. И потом мы шли домой и ложились спать, и Пит мне ничего не рассказывал, даже разговаривать со мной не хотел. Ляжет в кровать, притаится, как в засаде, а я дотронусь до него он как мертвый, хуже железки: не шелохнется, пока я не засну.
И вот как-то вечером (это когда он первый раз ничего мне не рассказал, а только все ругался, что, мол, я дров мало нарубил) и говорит: «Пойду я».
Куда? спрашиваю.
На войну на эту, отвечает.
Да ведь мы еще дров не навозили, говорю.
Какие там дрова, говорит, к черту дрова! Ладно, говорю. Когда выходим?
А он и не слушает. Лежит в темноте, как мертвый: «Я должен, говорит. Не позволю я, чтобы они так разбойничали».
Ну да, говорю. Дрова там не дрова, а надо идти. Тут он услышал. Лежать-то он тихо лежал, да не так; не как раньше.
Ты? спрашивает. На войну?
Ты больших будешь бить, отвечаю, а я маленьких.
Но Пит сказал: «Нельзя тебе». Я сперва думал, что он просто так бывало, он и раньше меня брать не хотел: я увяжусь за ним, а он к этим, к талловским девкам женихаться. А Пит: «Не то, говорит, просто тебя в армию не возьмут, потому что ты маленький», и я понял: он верно говорит, серьезно нет, не возьмут. Поначалу я ведь и не верил, что он взаправду на войну на эту собирается, и вдруг вон как все обернулось: он-то уже собрался, а мне с ним нельзя.