Хлесткая, унизительная пощечина обожгла щеку Вивиан, оставив не только багровый след на щеке, но и глубокую, незаживающую рану в душе. Но еще большую рану нанесли эти уничижительные, полные презрения и яда, слова. И в тот момент в Вивиан что-то надломилось. Она не стала отвечать, не стала спорить. Прижимая руку к горящей щеке, она лишь посмотрела на леди Маргарет долгим, тяжелым взглядом, в котором не было больше ни гнева, ни страха лишь холодная, бездонная пустота. А потом, повернувшись, молча ушла.
Решение уехать из Бостона Вивиан приняла в тот же день. Но перед тем как навсегда исчезнуть из его жизни, Вивиан поздно вечером тайком прокралась в палату Николаса. Он спал, его лицо было бледным, почти прозрачным, на высоких скулах проступал нездоровый румянец. Она постояла над ним несколько мгновений, глядя на его неподвижные черты, на темные ресницы, отбрасывающие тень на запавшие щеки, на губы, сейчас плотно сжатые, словно от боли. Чувство нежности, такое острое, такое пронзительное, что от него перехватило дыхание, смешалось с горечью и отчаянием. Она наклонилась и легко, почти невесомо, коснулась губами его горячего лба.
Прощайте, мой лорд, беззвучно прошептала она. Прощайте навсегда.
И, стараясь не расплакаться, выскользнула из палаты.
экипажей и новомодных автомобилей по булыжным мостовым, пронзительные крики газетчиков, наперебой выкрикивающих сенсационные заголовки, резкие гудки пароходов, доносящиеся с Гудзона, и какой-то общий, вибрирующий, почти осязаемый гул огромного, вечно спешащего, вечно не спящего города. Воздух, тяжелый и влажный, был пропитан сложной, незнакомой смесью запахов: едкий дым угольных печей и фабричных труб смешивался с ароматом жареных каштанов и хот-догов от уличных торговцев, с запахом бензина от редких, но уже наводнивших улицы автомобилей, с пылью строек, где возводились все новые и новые небоскребы, и с тем особым, ни с чем не сравнимым запахом большого города запахом денег, власти, амбиций и человеческого отчаяния. Вивиан на мгновение замерла, оглушенная и немного напуганная этим чудовищным, почти варварским напором, этим безразличием каменных джунглей к ее маленькой, одинокой фигурке с потертым саквояжем в руке.
Она сняла крошечную комнатку в одном из тех бесчисленных пансионов в Гринвич-Виллидж, где жили такие же, как она, одинокие, ищущие свое место под солнцем, художники без гроша в кармане, поэты, пишущие в стол, и просто люди, пытающиеся убежать от своего прошлого. Первые дни были самыми тяжелыми. Боль от разрыва с Николасом, жгучее чувство вины перед Дэшем, который рисковал ради нее жизнью, страх перед будущим и той неизвестностью, что ждала ее в этом чужом, равнодушном городе, все это давило невыносимым грузом. Но Вивиан не привыкла сдаваться. Она должна была жить. Должна была работать. Она решила никаких больше расследований, никакой политики, никаких опасных игр.
После нескольких недель мытарств и унизительных отказов ей повезло ее взяли в «Нью-Йорк Джорнэл», одну из тех «желтых» газет, которые она всегда презирала, но которая, по крайней мере, давала ей возможность заработать на хлеб. Правда, вместо громких громких расследований и политических разоблачений ей поручили вести светскую хронику описывать приемы, балы, наряды нью-йоркских матрон и дебютанток. Это было почти насмешкой судьбы, но она стиснула зубы и принялась за работу, стараясь выполнять ее как можно лучше, находя в этой рутине какое-то горькое, извращенное утешение. Она писала о шелках и бриллиантах, а думала о коррупции и лжи. Она описывала фальшивые улыбки и пустые разговоры, а перед глазами то и дело всплывало бледное Николаса.
Редакция «Нью-Йорк Джорнэл» разительно отличалась от степенного, почти академического «Бостон Глоуб». Здесь, в огромном, прокуренном зале, где, казалось, никогда не смолкал стук десятков пишущих машинок и резкие трели телефонов, царил вечный хаос, крик, лихорадочная погоня за сенсацией, пусть даже самой дутой и скандальной. Воздух был густым от запаха дешевого табака и крепкого, горького кофе, который рекой лился в глотки вечно невыспавшихся репортеров. Ее новые коллеги были под стать этому месту.
Первым, с кем ей довелось познакомиться ближе, оказался Стэнли Донован, звезда отдела светской хроники и, как шептались за его спиной, непревзойденный мастер по части выуживания пикантных подробностей из жизни нью-йоркского бомонда. Вивиан впервые заметила его в тот день, когда главный редактор, мистер Харрингтон, полный, вечно потеющий мужчина с жидкими волосами, зачесанными на лысину, представил ее отделу. Донован, небрежно прислонившись к дверному косяку, смерил ее долгим, оценивающим взглядом своих темно-синих, почти фиалковых глаз, в которых плясали насмешливые искорки. Он был высок, хорошо сложен, с копной непослушных каштановых волос, которые он то и дело небрежно отбрасывал со лба пятерней. Его дорогой, но слегка помятый костюм из английской шерсти и аромат хорошего виски, смешанный с запахом табака, выдавали в нем человека, привыкшего к богемной жизни и не слишком обременяющего себя условностями.