Так это и есть наша новая бостонская штучка? протянул он с ленивой, чуть нагловатой усмешкой, от которой у Вивиан неприятно засосало под ложечкой. Надеюсь, вы не боитесь испачкать свои шелковые перчатки в нашей нью-йоркской грязи, мисс Харпер, кажется? Мы здесь, знаете ли, не бабочек ловим.
Его цинизм, амбициозность и та холодная, почти ледяная отстраненность, с которой он, как она позже узнала, мог препарировать самые грязные тайны знаменитостей, чем-то отдаленно напомнили ей манеру Николаса Сент-Джона. Но лишь отдаленно. В отличие от Николаса, в чьей сдержанности всегда чувствовалась скрытая сила и порядочность, в Доноване не было и намека на благородство. Он был хищником, готовым на все ради сенсации и, как ей не раз приходилось убеждаться, ради расположения очередной богатой дамы постарше, чьи бриллианты сверкали ярче ее ума.
Вивиан старалась держаться от него подальше, хотя он и был ее непосредственным начальником в отделе светской хроники, которую он, к ее удивлению, вел с каким-то извращенным удовольствием, обожая этот блеск, мишуру и возможность покопаться в чужом грязном белье.
Совсем другой была ее коллега Беатрис Колман, коротко «Би», которую Вивиан впервые увидела на одном из редакционных совещаний. Шумная, огненно-рыжая, с коротко, почти по-мужски, остриженными волосами, которые вечно торчали во все стороны, и лицом с крупными, почти грубыми чертами, она ворвалась в кабинет мистера Харрингтона, как фурия, размахивая какими-то бумагами и громко требуя ответа на свой запрос о доступе к полицейским архивам по делу о забастовке швейников. Ее большие, светло-карие, почти золотистые глаза горели умом и неукротимой энергией, а с губ, сжимавших неизменную папиросу, то и дело срывались крепкие словечки, от которых мистер Харрингтон морщился, как от зубной боли. Одета Би была в простую темную юбку и строгую блузку мужского покроя, перетянутую на талии широким кожаным ремнем. Она была ярой суфражисткой и писала хлесткие, обличительные статьи о социальном неравенстве, о положении женщин, о борьбе рабочих за свои права, которые печатались в разделе политической жизни и вызывали немало шума в городе. К Вивиан она поначалу отнеслась с плохо скрываемой насмешкой, окрестив ее «бостонской фиалкой, случайно занесенной на нашу помойку», и предрекая ей скорое бегство из этого «вертепа». Вивиан, в свою очередь, старалась избегать этой вульгарной, по ее мнению, слишком громкоголосой особы. Однако, со временем, наблюдая за тем, с какой отчаянной смелостью и профессионализмом Би отстаивает свои убеждения и борется за справедливость, Вивиан начала испытывать к ней невольное уважение. А когда однажды Би, заметив очередные наглые приставания Донована к Вивиан, громко, на всю редакцию, посоветовала ему «остудить свой пыл в ближайшей пожарной бочке, пока его физиономия не стала похожа на перезрелый помидор», Вивиан поймала себя на том, что едва сдерживает улыбку. Возможно, их пути еще пересекутся, и эта странная, такая непохожая на нее женщина, сможет стать ей если не подругой, то, по крайней мере, союзницей в этом чужом, враждебном городе.
Так проходили недели, превращаясь в месяцы. Вивиан писала свои пустые, безжизненные заметки о приемах и нарядах, стараясь не думать о прошлом, о Бостоне, о Николасе. Она почти смирилась со своей новой, такой нелепой ролью, когда однажды вечером, освещая очередной благотворительный раут в роскошном особняке железнодорожного магната Ван Дер Стейлена на Пятой авеню, она вдруг замерла, почувствовав на себе чей-то пристальный, знакомый до боли взгляд.
Зал сверкал огнями хрустальных люстр, отражаясь в высоких зеркалах, музыка гремела, смешиваясь с гулом сотен голосов, а в воздухе стоял густой, пьянящий аромат дорогих духов и шампанского. Вивиан, в своем скромном, но элегантном платье цвета морской волны, которое она купила на распродаже и которое так выгодно оттеняло ее серо-зеленые глаза, стояла у колонны, делая пометки в блокноте, когда это произошло. Она подняла глаза и увидела его.
Через весь огромный, переполненный людьми зал, в проеме высоких двойных дверей, ведущих в соседнюю гостиную, стоял Николас Сент-Джон. Он был один, без своей невесты, без матери, высокий, неподвижный, как изваяние из темного мрамора, в безупречном черном фраке, который так выгодно подчеркивал его атлетическую фигуру и смуглую кожу. Он не двигался, не пытался приблизиться, но в его янтарных глазах, цвета выдержанного бурбона, было такое выражение смесь удивления, боли и какой-то отчаянной, почти безумной надежды, что у Вивиан перехватило дыхание. Сердце девушки пропустило удар, а затем заколотилось так сильно, что, казалось, готово было вырваться из груди. Щеки вспыхнули предательским румянцем, а пальцы, сжимавшие блокнот и карандаш, похолодели.
Что он здесь делает? В Нью-Йорке? На этом приеме? Искал ее? Или это просто чудовищное, немыслимое совпадение, одно из тех, что так любит подбрасывать ей судьба, словно издеваясь над ее попытками обрести покой?
Прежде чем она успела что-либо предпринять, даже просто прийти в себя от этого внезапного, оглушительного удара, к ней, расталкивая локтями разодетых дам и степенных джентльменов, стремительно приближалась знакомая фигура в строгом черном шелковом платье.