Пока Хосефа вспоминала, есть ли у них лёд или стоит, пока они тащатся мимо кладбища обратно, зайти к старику, Роберта приостановилась и пошевелила губами.
Ты меня сбила, сказала она скорбно.
И до самого дома уж не раскрывала рта. Это было обидно: ведь Хосефа молчала, размышляя о льде, лимонах и старике! Но на Роберту такие оправдания не действовали. Если Роберта хотела обидеться, она обижалась. Тут уж ничего не поделаешь!
Только ополоснув ноги в корыте у порога, сказала:
Если бы ты меня не сбила, всё бы сошлось.
Сколько ты насчитала? обмерла Хосефа.
Но свекровь не ответила.
Она прошлёпала влажными босыми ступнями через весь дом и уже из кухни позвала невестку.
Полезай-ка в колодец!
Колодец у них был знатный. За домом красовался навес, а под ним люк под большой деревянной крышкой. Открываешь, а вниз ведёт лестница, шесть ступеней. Провал заметили давно, ещё при основании имения, и в нём был родник. Со временем он уходил всё глубже, землю вынимали вёдрами наружу.
Иной раз, если стирка или надо помыться, утаскаешься этих вёдер с водой, раз за разом поднимая их наверх по лестнице. Когда у Хосефы заболели руки, она начала таскать по полведра. Роберта стояла наверху, принимала воду, выливала её в большое жестяное корыто.
Зато в темном сыром пространстве провала царила прохлада. Лёд хранился там в ящике, обложенном фольгой.
Но по его количеству стало понятно: завтра Хосефе предстоит идти к семейному кладбищу, да с утра
пораньше, иначе жара заставит её пожалеть о том, что она вообще высунулась из дома.
Роберта не ответила.
Хосефа пожала плечами.
Льда нет, предупредила она. Если хочешь, есть холодная вода.
А грушевый сидр?
Ты хочешь сидра?
Роберта пошлёпала губами. Так она напоминала старую черепаху, которой подсунули ломтик сладкой дыни. Та уж и не чаяла получить лакомство, и вдруг перепало! Черепаха перебирает лапами навстречу сочному кусочку, раскрывает и закрывает морщинистый рот, прежде чем откусить, а потом прикрывает глаза и неторопливо, вдумчиво ест.
Вот так и Роберта! Хосефа всплеснула руками что ж она стоит? Пошла ополоснуть стаканы руки плохо держали скользкую посуду. С трудом откупорила сидр. Проволочная оплётка разошлась нехотя, пробка выстрелила с мягким низким звуком. Пум! Запах грушевого сидра напомнил о семейных праздниках. Карлито разливал сидр по глиняным кружечкам, старшие дети тоже получали пару глотков. Асунсьон морщила носик, заглядывая в кружки взрослых.
Фу, говорила она.
Получала спелую грушу или финик и убегала наслаждаться лакомством в одиночестве. Её никто никогда не дразнил из-за пятен на коже. Но она всегда чувствовала, что с нею что-то не так. И, словно зверёк, утаскивала добычу в своё гнёздышко. Даже обедала со всеми редко. А если и сидела за общим столом, то старалась побыстрее всё съесть и убежать.
Сидр! Грушевый сидр! Холодный, из колодца. Хосефа и Роберта тянули его из стаканов, потому что глиняные кружки куда-то запропастились. В этом доме, думала Хосефа, слишком часто вещи и даже люди уходят в никуда. Они переставали быть. Вот как её муж. Карлито шагов до кипариса и обратно не считал. Просто в один прекрасный день Хосефа нашла его возле колодца, с ведром в обнимку. Приехали из Флорис мальчики, помогли хоронить. Асунсьон не проронила ни слезинки. Потом взяла вещи, мужа, детей и уехала. Почти молча.
Хосефа не осуждала. Была б её воля, она бы тоже уехала отсюда подальше. От костей предков, от странного старика с его льдом на продажу, от грушевых деревьев и томных вечеров, не скрашенных никакими развлечениями. И, главное, от пиний и кипариса в конце аллеи!
Но кто-то всегда должен оставаться дома, кто-то должен ждать своих детей и внуков. Больные пальцы с трудом держали иголку, но церковь охотно принимала покровы и вновь и вновь давала иглы, тяжёлую ткань золотые и чёрные нити.
Нити, которыми Хосефа вышила уже пятьсот раз по девятьсот пятьдесят шагов. А может, и тысячу
Очнись, дурёха, сказала Роберта негромко. Ты закончила покров?
Почти.
Так закончи. Завтра он понадобится.
Кому? вырвалось у Хосефы.
Я же тебе только что сказала, высокомерно произнесла свекровь. Девятьсот пятьдесят туда и девятьсот пятьдесят обратно, а значит, этой ночью я умру.
Хосефа уронила пустой стакан.
Слепо тыкаясь между могильными плитами в предрасстветной мгле, Хосефа искала старика.
Фелипе, Фелипе, звала она растерянно.
Старика не было ни на кладбище, ни в куче соломы возле часовни, ни в самой часовне. Паутина, пыль, моль шерстяное одеяние Девы, украшенное простой вышивкой, почти истлело. Но Хосефа и не думала устроить уборку. Покрывало она сбросила на пол, затоптала противных червяков. Обнажённая и прекрасная, стояла Дева Роза, протянув вперёд руки ладонями вверх.
Она уже развернулась и побежала дальше, когда в тишине почудился ей тихий женский голос. Кто позвал Хосефу, позвал по имени, ласково и нежно? Женщина обернулась и вместо статуи Девы увидела себя.
Совсем молодую, без единого пятнышка на руках и теле. С упругой небольшой грудью, тёмными сосками-виноградинками, с округлым животом и широкими бёдрами. Всегда была полновата Хосефа, всегда считала свои ноги толстыми и грубыми, а тут не могла оторвать от них взгляда. Чёрные волосы, чуть вьющиеся, падали на плечи, руки поднимались и опускались, будто та, молодая, Хосефа собиралась начать танец, но не решалась ступить с постамента. Именно такой она помнила себя в те счастливые дни и ночи, когда зачата была Асунсьон, кофе со сливками их любви с Карлито. Именно такой она чувствовала себя где-то в глубине души. Всё ещё не старше тридцати, полной любви, которую больше не на кого было тратить.