Ты зачем бегаешь по кладбищу и ищешь меня, женщина?
Голос старика прозвучал за спиной и показался оглушительнее выстрела. Хосефа взвизгнула, присела, зажав уши. Видение исчезло. На месте молодой, готовой танцевать Хосефы стояла каменная статуя Девы со слепыми глазами.
Мне нужен лёд, безголосо сказала она.
Мне нужен лёд, повторила Хосефа, словно эхо.
Старик развернул старую женщину лицом к себе, и впервые Хосефа увидела, что он не просто стар, он древнее этих земель. Сморщенное тёмное лицо, запавшие чёрные глаза, белые клочкастые брови. Да живой ли он? Или давно уже скончался, потому и живёт возле кладбища?!
Женщина, сказал Фелипе, я могу заставить человека двигаться, словно марионетка, могу исцелить множество болезней и утолить все печали. Могу сделать так, чтобы ты забыла любую беду и вспомнила любой счастливый момент так же остро, словно снова переживаешь его. Я могу сделать так, чтобы руки твои не болели
А ты сможешь сделать так, чтобы Роберта не умирала?
Старик слегка вздрогнул, но затем покачал головой.
Я давал тебе лёд, сказал он. Если он больше не помогает, то я уже бессилен.
Ей нужен лёд. Ещё раз. Последний.
Он больше ей не поможет. Это будет просто мёрзлая вода.
Фелипе коснулся руки Хосефы. И её пальцы сделались ровными, гладкими. Как в видении, исчезли с кистей старческие пятнышки. А потом забытая у входа корзинка, выстланная фольгой, наполнилась колотым льдом.
А ты можешь срубить кипарис? Можешь сделать так, чтобы он больше не рос на нашей земле? жадно спросила Хосефа, шевеля пальцами рук.
Словно старый механизм смазали маслом. Ни скрипа, ни щелчков, ни боли. Да этими вот руками она и сама его срубит
Нельзя отменить смерть, сказал старик. Можно отсрочить. Можно на несколько шагов продлить жизнь, но она всё равно подойдёт к концу. Зачем сокращать кипарису жизнь? Её может хватить ещё на много-много шагов. Ведь пока ты идёшь
Он прервал свои речи и повернул голову к запылённым стёклам окна.
Рассвет. Иди, женщина. Твоя свекровь умирает.
Поступай так, как тебе хочется, сказала она. Этот дом ваш, эти земли ваши. Но если захочешь навсегда отсюда уехать, я осуждать не буду. Поступай, как хочешь.
Сладость грушевого повидла на куске хлеба, острая кислинка лимонной воды, в которую забыли добавить сахар, холод льда всё это не казалось больше живым.
Ранним утром Хосефа вышла на крыльцо, надела стоптанные туфли на разбитые временем ноги. Посмотрела на обновлённые руки и подумала, что вышьет ещё одно, всего одно покрывало. Для себя. В нём её и похоронят.
А потом шагнула с крыльца.
В голове бесконечными тактами время безжалостно отсчитывало шаги. Один, два, три
До кипариса в тот день было рукой подать. Всего девятьсот тридцать девять шагов. Видно, Хосефа отмахивала их слишком решительно. Остановившись перед деревом, она задрала голову. Высокое длинное серое тело, плотно покрытое тёмно-зелёными ветвями, начинавшимися близко к земле. И ещё эти противные мелкие шишечки, а местами ржавчина времени на мягких хвойных лапах. Вот он, символ то ли смерти, то ли бессмертия, то ли кончины, то ли возрождения.
Если бы я могла, то срубила бы тебя! крикнула Хосефа. Если бы я могла! Я убила бы тебя! Ты приносишь смерть! И никогда! Слышишь! Никогда! Я не буду больше считать шаги до своей смерти! Плевать, когда она наступит, ты не заставишь меня ждать её!
Она бы ударила дерево, но кипарис очень уж густо порос прижатыми к стволу ветвями. Стоял, глядя в тёмно-синее небо. Шелестел еле слышно. Отбрасывал густую острую тень. Хосефа села в горячую пыль на дороге, спиною к кипарису, и прошептала:
Чтоб ты засох, проклятый.
Что толку проклинать дерево? Всё равно, что ругать землю, в которой упокоились родители Хосефы, её муж, а теперь и свекровь. Всё равно, что клясть последними словами небо, откуда глядит на них Дева Роза. Всё равно, что пытаться руками остановить ветер, уносящий глупые слова.
Девятьсот пятьдесят два туда, девятьсот шестьдесят обратно. Всё в порядке. И знаешь Я бы выпила немного ледяного чая, Асунсьон.