Стояла молча, блестя в темноте огромными, точно чёрные сливы, глазами. В белом. Призрак, привидение. Хосефа вскрикивала, пряталась за мужа. Роберта скрещивала на груди руки.
Что вы там делали? спрашивала она.
Матушка, вы же понимаете! Нам не по пятнадцать лет, пыталась объяснить Хосефа.
Я родила троих детей, говорила Роберта. Не моя вина, что двоих потом потеряла. Так вот, я знаю, что дольше пары минут на это не требуется. Помню, Исандро мог продержаться минуты три-четыре, и не более того.
Муж и жена переглядывались. В свете луны или отблесках печных угольков, если дело было сырой зимой, глаза Карлито были точь-в-точь материны: две черносливины, только пропитанные ромом. Пьяные, по-хорошему пьяные глаза, ещё полные давешней страсти. И ни капли вины. А вот Хосефе было стыдно.
Как объяснить немолодой свекрови, не вдаваясь в стыдные детали, что можно делать это час, и два, и всю ночь? Когда от одной только мысли, где побывали их пальцы, их губы, бросало в сладкую дрожь и подгибались колени?
Смешно, но спустя несколько лет после смерти Карлито, идя по пути от старости к дряхлости и забвению, Хосефа ярче вспоминала эти явления свекрови и её недоумённые упрёки, чем интимные детали. Часами сидела она в кресле, вышивая бесконечные покровы для церкви, и нет-нет да и замирала, глядя на искривлённые болезнью руки. Тот, чью плоть они ласкали, уже давно съеден в могиле червями. А глупая память хранит картинки, похожие на древние фотографии из альбомов, горьковато пахнущих старой бумагой. Чёрные глаза Роберты, сухие, осуждающе сомкнутые губы, складки от них вниз.
Что вы там делали?
Однажды Хосефа не выдержала, сказала резко и язвительно:
Сливки взбивали.
И Роберта наутро потребовала сливок. Дети, услышав про лакомство, оживились. А Карлито пришлось сказать:
Мама всё съела. Видите, какая она стала толстая?
Да, Хосефа и правда стала толстеть тогда-то и родилась у них дочь. Их третий ребёнок, украшенный загадочной болезнью витилиго. Кофе со сливками, которые они с Карлито так старательно взбивали вместе.
Очень странно, очень странно, задумчиво сказала Роберта, наливая себе кофе. Очень странно. Туда девятьсот шестьдесят один, обратно девятьсот сорок девять. Опять не сошлось, что поделаешь, но странно! Обычно путь обратно длиннее. Видно, старый кипарис теперь крадёт мои шаги.
Видно, так, со смехом сказала Хосефа.
После обеда будет дождь, промолвила Роберта. Я возьму зонтик и пойду по дороге босиком. Люблю это ощущение грязи между пальцами.
Я выставлю перед домом пару вёдер, кивнула Хосефа. Мы помоем ноги, прежде чем войти. Ноги мыть легче, чем пол.
В твои годы, заметила свекровь, я ещё легко гнулась в пояснице. Эй, что ты говоришь! Хочешь прогуляться со мной?
Ну да, ответила Хосефа небрежно. Нельзя разве?
И шаги считать собираешься?
Вот ещё, сказала Хосефа.
Аллея
была старинная. Ещё дед Роберты сажал эти пинии. А отец Роберты сажал низкорослую, пряно пахнущую тую. Пока семья Сандоваль ещё благоденствовала, садовники ухаживали за этими деревьями. И они же подстригали кусты. И розы сажали. Сейчас ломонос, ипомея и душистый табак росли где хотели, розы одичали и пускали наглые бордовые и ярко-зелёные ростки даже там, где никто не ожидал. Поля по обе стороны дорожки Роберта Сандоваль давно сдавала в аренду, дом приходил в запустение. И только пинии продолжали тянуться в блёкло-синее небо. Да кипарис в конце аллеи. Говорят, он рос тут и тысячу лет назад. Ещё первый из семьи Сандоваль видел его высоким и прямым. Не было здесь ни полей, ни аллей, ни дома, ни бараков, ни оливковой рощи, ни городка ниже по холму, ни аккуратных белёных домишек арендаторов. Только стоял кипарис и кивал каждому прохожему, что шёл по дороге.
О чём вы думаете, когда ходите здесь, матушка?
Я считаю шаги, деловито ответила женщина. Ты мне мешаешь.
Зачем считать шаги? И так давно известно: их девятьсот пятьдесят.
Ты сбиваешь меня, Хосефа, скорбно сказала Роберта.
«А разве не для этого я здесь?» мрачновато подумала Хосефа.
Взяла свекровь под руку, раскрыла белый кружевной зонтик над их седыми головами. У Роберты маленькая шляпка-таблетка, даже удивительно, как такая может укрыть от солнца. Старуха уже много лет не меняла её. В те дни, когда Хосефа чистила тончайший фетр от пыли, а залоснившуюся подкладку от жира, Роберта не выбиралась из дома. Она привыкала к старым вещам. Каждую оплакивала, если та вдруг выходила из строя.
Если срубить кипарис, она, наверно, неделю будет над ним рыдать, зато перестанет считать свои шаги.
А что будет, если ты больше не будешь считать?
И зачем тогда жить? удивилась Роберта. Последний интерес исчезнет! Единственный вопрос, который не даёт мне покоя уже много лет.
Какой? рассеянно спросила Хосефа.
Свекровь некоторое время молчала.
Двести пять Я считаю в уме, пояснила она. И я на самом деле так привыкла их считать, что могу думать или даже говорить, а всё равно в голове шаги продолжают отсчитываться. Один к одному, один к одному. Я считаю в уме. Дед всегда говорил: от порога до кипариса ровно девятьсот пятьдесят шагов. Когда я впервые спросила: «А сколько шагов обратно, от кипариса до порога?» он сказал, что это зависит от многих вещей. От того, будешь ли ты обходить кипарис и оттого, справа или слева ты его обойдёшь, и ещё от положения солнца, сезона, и ещё оттого, болят ли у тебя ноги.