Кипарис в конце аллеи
Кипарис в конце аллеи
Девятьсот пятьдесят туда и девятьсот пятьдесят три обратно, ответила Роберта. Сейчас посижу ещё минуточку, и на кухню. Хочу попить холодненького!
Застудишься по такой-то жаре, Хосефа подняла голову от вышивки.
Золотое сияние перед глазами медленно угасало, невероятные видения становились прозрачными, ломкими, словно тающие на жаре льдинки в чаше с холодным чаем. Хосефа возвращалась из мира грёз, потому что ещё не оторвалась от реальности. К ней она была пришита, к этому дому, к саду, ставшему непосильной заботой для двух старух, восьмидесяти восьми и шестидесяти пяти лет. К свекрови своей крепко пришита, как пуговица к старому плащу, зубами не отдерёшь. Да не золотыми нитками, а суровыми.
Три шага! махнула рукой Роберта. Вчера было пять! Ты подумай, как время идёт.
Уверена, ты по привычке где-то обсчиталась.
Три шага! упрямо повторила свекровь. Скоро Дева Роза возьмёт меня в свою свиту. А тебя заботит, застужу ли я горло
Как поживает кипарис?
Девятьсот пятьдесят шагов туда и девятьсот пятьдесят три обратно, не слушая Хосефу, сказала Роберта. Редко когда получается именно столько. Если обходить дерево против часовой стрелки, то потом чувство, словно вот-вот вернёшься в прошлое. Представь, я иду, и вхожу в дом, а там ты в свои семнадцать, целуешься с Карлито!
И вы, матушка, хватаете метлу и давай лупить нас по чём попало, ворчливо сказала Хосефа. Помните, как вы чуть не выцарапали Карлито правый глаз?
Левый, тут же заспорила Роберта.
Правый, возразила Хосефа, и напрасно!
Я прекрасно помню, что левый! Кому, как не мне, потом пришлось промывать царапины
Потом пошевелила пальцами ног, внимательно глядя на них. Что уж она там видела, неясно, а только, покачавшись в кресле, встала и пошлёпала по дощатому настилу в дом.
Принести тебе лимонного чая?
Хосефа, уже вернувшаяся к вышивке золотом по пурпурной ткани, слегка вздрогнула. Не успев родиться, образы уже рассыпались в золотистую пыль.
Только без льда, сказала она. И с сахаром!
Жарко сегодня.
Лёд кончается, возвестила из кухни Роберта. Завтра сходи к Фелипе. Слышишь?
Девятьсот пятьдесят два туда и девятьсот пятьдесят семь обратно, пожаловалась Роберта.
Ты просто устала и уменьшила шаги, сказала Хосефа.
«Я бы срубила этот проклятый кипарис, если б могла!» подумала она и посмотрела на свои руки.
Маленькие, сухие, с узелками артрита на худых пальцах. Руки старухи! На тонкой выцветшей коже тёмные пятнышки: веснушки старости. У Роберты «веснушки старости» появились рано, уже после шестидесяти, а у матери Хосефы? Она не могла вспомнить. Но не пятнышки беспокоили Хосефу. Артрит рано съел её суставы, иголку-то с трудом держала, а что потяжелее роняла. Хотя игла тоже не очень простой инструмент. Сжимать её, слишком тонкую для загрубевших рук, порою казалось пыткой.
«Дура безрукая!» ругалась Роберта беззлобно. А когда Хосефа плакала, накладывала на больные руки повязки, смоченные целебным соком алоэ. Прижимала к полной, мягкой груди, гладила по волосам тонкой рукой. У Роберты пальцы длинные, ровные. Только морщинки, везде морщинки «Дура ты моя безрукая», укачивая, словно ребёнка. Ласково.
Дура безрукая! проклинала невестку свекровь и била деревянной колотушкой. Всю кухню мне испоганила!
Надумала сварить повидло, да упустила момент. В большой кастрюле вскипели и принялись изрыгать кипящую грушевую лаву крохотные вулканы. Всё оказалось заплёвано густой коричневой массой. Пахло вкусно. Но пятна! Сладкие пятна на плите, на стене возле плиты, на полу и даже на потолке. На тусклом стекле маленького кухонного окошка и то появились коричневые лепёшки да потёки. Запах перепрелого, передержанного, подгоревшего грушевого повидла был такой же густой, как оно само.
Матушка, матушка, заполошно, точно утка, крякала Хосефа.
Матушка, матушка! вторил ей Карлито.
Я тебе покажу «матушка», дура безрукая! кричала Роберта, нагоняя невестку и охаживая её колотушкой по мягкому месту. Только на той неделе кухню побелили! Вот я тебе покажу вот я тебе
хорошо тогда им было в этом большом доме! Как громко все разговаривали, как звонко смеялись и плакали, как дрались и любили Как впятером соскребали отовсюду засохшее повидло, как сообща выносили из пристроя вещи, как заново белили пятнистые стены. И потом долго ещё коричневые потёки да разводы просвечивали сквозь жидкую побелку. Не один слой пришлось положить на старую фанеру, чтобы пропали последние следы великого грушевого извержения
Те, кто со свекровью не жили, те не поймут, что это такое: когда тайком от детей с мужем, в маленьком чулане, изнывая от страсти, зажимаешь себе рот, только б не вскрикнуть, стонешь сквозь зубы. Хорошо. И смешно. Карлито тянул зубами завязки ночной рубашки, оглаживал руками бёдра, а она старалась не смеяться и не стонать. Словно подростки, которых вот-вот застукают. Они умели делать любовь протяжной, сладкой, растягивать удовольствие насколько возможно долго, умели задерживать его настолько, что казалось дольше уже нельзя, с ума сойдёшь, и всё-таки продлевать ещё на пару секунд, чтобы потом вдвоём, одновременно, обмякнуть и прильнуть друг к другу дрожащими горячими телами. Как это было прекрасно! Так вот, те, кто со свекровью не жили, понятия не имеют, какое чутьё у этой святой женщины на такие ночи. Почему именно тогда, в нечастые свидания с мужем, почему именно на самом пике любви какая-то сила заставляла Роберту вставать и бродить по дому? Тихо-тихо, босиком, без свечи или лампы. В белой длинной рубашке, словно в саване, и непременно в белом платке поверх ещё чёрных тогда кос. Почему вставала она именно в такие ночи и шла по дому, и стояла напротив двери в чулан, чтобы встретить выходящих оттуда Карлито и Хосефу?