Нет, что вы!
Очень рад. Я охотников не сужу, каждому свое. Охота на крупную дичь благородное дело, борьба, пиф-паф и пожалуйста, кабан или там лев. А вот кроликов убивать низко, просто смешно. На днях я видел, какой-то иностранец ходит, птиц стреляет. Ну, смешно! Рыба другое дело. Удить пристало поэтам. Удишь и глядишь, как радуги дробятся в воде. Удить хорошо, это не спорт. От спорта человек звереет. С социальной точки зрения, на мой взгляд, спорт наркотик. Или бумажный цветок. Какие дураки прославленные футболисты!
Столовая у Миро большая и светлая. В одном углу висит мобиль Кальдера, загадочный, как дерево в листьях. Кофе у Миро горячий и крепкий. На стенах картины Леже, Брака, Кандинского. Кофе Жоана Миро благоухает и бодрит.
Хворосту не хотите?
Нет, спасибо, и так хорошо.
Мой внук ест хворост, сколько ни дай, вот увидите. Ему два года, зовут его Давид, вы еще с ним познакомитесь. Я очень люблю детей. Улыбаются, знаете, смеются. Кричат, говорят что-то такое, не поймешь
Столовая у Миро веселая и просторная. Под стеклом сверкает терракота Льоренса Артигаса, рядом деревенские горшки.
Все настоящее, все из земли. Как быки быки настоящие, я их очень люблю. Чем я старше, тем они мне интересней
Тому, кто слушает, иногда приходят в голову глупости, какие-то детские шалости, делать ему нечего.
Вот что, Миро, как вам преступники?
Некоторых я очень уважаю, умное убийство штука нелегкая, да.
А герои?
Нет, этих нет. Посмотришь вблизи истинные ничтожества.
А святые?
Ну, это вопрос серьезный
Земля, на которой стоит Сон Абринес, между Каламайором, где зелены и прозрачны воды, и Женовой, где прозрачен и зелен лес, уступчата, и уступы ее мягки, учтивы, старинны, освящены веками, хорошо продуманы. Мастерская Жоана Миро стоит рядом с домом, но она пониже. В мастерскую Жоана Миро ведет лесенка, с перилами, чтобы Давид не скатился. Дом Жоана Миро, приветливый и уютный, строил здешний архитектор Энрике Жункоса. В прекрасно спланированной мастерской громоздятся неоконченные работы, полотна, картон, бумага, камни, мешки, кусок котла, которых еще не раз коснутся руки, терпение и талант Миро.
Да, работы много. Вот, прибираю; меньше чем за год я уничтожил сотню эскизов. Надо быть смелым и не привязываться к вещам Надо прикипеть к земле Париж я очень люблю, его не обойдешь Мадрид, музей Прадо, эта самая испанская трезвость, Сурбаран да, хорошо, даже прекрасно. Однако надо прикипеть к земле. Родился я в Барселоне. И знаете, я там чужой. В больших городах жить нельзя. Здешний свет вот, глядите! Здешний, мальорканский свет истинное чудо. Пейзаж тут так себе, ничего особенного.
А вот свет как стихи. Знаете, восточные миниатюры, когда смотришь словно сквозь дымку Так и тут. Я не случайно поселился здесь и работаю. Земля зовет, из Таррагоны на Мальорку. Или с Мальорки в Таррагону, это все равно. Монтроч и Пальма Я полюбил эти места года в два-три, когда меня возили на святки к бабушке Жосефе и дедушке Жоану, их фамилия Ферра. Средиземное море. Я не мог бы жить там, откуда не видно моря. То есть Средиземного, не всякого. Вы с Атлантики. Это хорошо: Атлантический океан и другие моря хороши, но тут дело другое. А Каталония Какой разум, какая пластика! Для меня очень много значит Монтроч. Мальорка это стихи, это свет Пока я не уравновешу Монтроч и Мальорку, для меня не настанет зрелость. Значит, еще не настала.
Жоан Миро говорит напоследок тускло и как-то утомленно:
Пойдемте к дочке, хорошо? Она живет вон там, повыше. Я вам покажу одну мою старую работу. И с внуком познакомлю, ему уже два года.
Старая работа Миро очень точный и тонкий эстамп, изображающий Монтроч, можно сказать рентгенограмма Монтроча. Дача 1919.
Это Монтроч?
Да.
Давид неразумен. Он напустил лужу и, чем стыдиться или каяться, сияет победной улыбкой.
Это мой внук.
Ах, вон что!..
Жоан Миро внезапно замолкает.
Зов земли
(Новый вариант двадцать лет спустя)
Жоан Миро глядит на светлую точку, которую никто не видит. Он ее видит и знает, что это спинной мозг мира, или косточка плода, где обитает сияющая суть жизни.
Лет двадцать двадцать пять тому назад мы говорили, что в листке рожкового дерева что-то бьется и стонет, тук-тук, тук и тук, словно бьется сердце, словно стонет сердце, словно смеется сердце, словно всякая вещь на свете гневно и дивно восстала, чтобы обернуться зерном в запутанном звездном строе, в этом хаосе, чей численный смысл знает только Бог.
Ты видишь все звезды?
Нет. Но все они умещаются в моей ладони.
Сон Абринес стоит, где стоял на склоне, между Каламайором и Женовой. И Жоан Миро, обремененный веками, тщетно пытающийся сбросить их груз, тоже живет, как жил, укрощая время и пребывая там, где он говорил мне лет двадцать двадцать пять назад, что луковицы лезут из земли, а писать надо, стоя на земле, чтобы через ступни вливалась сила.
Помнишь, Жоан, твой отец сеял горох в Монтроче? Цветы у гороха нежные, легкие, невесомые, изысканные и загадочные. Почти никто не понимает, как поэтичен их тоненький вой.
Они воют как волки?
Очень может быть. Или как девицы, которых казнят до рассвета.