Вернон может их проводить, говорит Джул. А мы пристегнем его мула перед нашими.
Моего мула ты в воду не поведешь, говорю я.
Джул смотрит на меня. Глаза как осколки тарелки.
Я плачу тебе за мула. Прямо сейчас покупаю.
Мой мул в воду не пойдет, говорю я.
Джул с конем своим идет, говорит Дарл. Почему ты за мула боишься, Вернон?
Замолчи, Дарл, говорит Кеш. И ты, Джул, оба замолчите.
Мой мул в воду не пойдет, говорю я.
ДАРЛ
После этого папа стал приходить по утрам и будить его. Джул засыпал над ужином, а после сразу шел спать, и, когда я ложился в постель, он лежал там как мертвый. И все равно папе приходилось будить его по утрам. Джул поднимался, но ничего не соображал: молча выслушивал папины упреки и жалобы, брал молочные ведра и шел в хлев; однажды я его там застал: он спал, привалившись головой к боку коровы, под выменем стояло наполовину полное ведро, а руки у него висели, в молоке до запястий.
После этого доить стала Дюи Делл. Он по-прежнему поднимался, когда папа его будил, делал, что мы ему велели, как опоенный, и старался словно бы, и сам недоумевал.
Ты захворал? спрашивала мама. Тебе нездоровится?
Нет, отвечал Джул. Я здоров.
Обленился просто, отца из себя выводит, говорил папа, а Джул стоял и будто спал на ногах. Так, что ли? будил Джула, требовал ответа.
Нет, отвечал Джул.
Отдохни сегодня, посиди дома, говорила мама.
Когда вся низина еще не вспахана? говорил папа. Коли не хвораешь, так что с тобой?
Ничего. Здоров я.
Ничего? говорил папа. Да ты сейчас стоя спишь.
Нет. Здоров я.
Я хочу, чтобы он сегодня посидел дома, говорила мать.
А папа:
Он мне нужен. Спасибо, если
все-то управимся.
Придется вам с Кешем и Дарлом налечь, говорила мама. Я хочу, чтобы он посидел дома.
А он отказывался: «Я здоров», и шел с нами. Но он не был здоров. Это все видели. Он худел, и я замечал, что он засыпает с мотыгой; видел, как мотыга движется все тише и тише, поднимается все ниже и ниже, а потом совсем замрет, и он, опершись на нее, тоже застынет в жарком мареве.
Мама хотела позвать доктора, но папа не хотел понапрасну тратить деньги, а Джул в самом деле был на вид здоров если не считать худобы и того, что засыпал на каждом шагу. Ел он хорошо только мог заснуть над тарелкой, не донеся хлеб до рта, и дожевывал во сне. Божился, что здоров.
Доить за него мама пристроила Дюи Дэлл, как-то платила ей, и домашнюю работу, которую он делал до ужина, тоже переложила на Дюи Дэлл и Вардамана. А когда не было папы, делала сама. Она готовила ему особую еду и прятала для него. Так я узнал, что Адди Бандрен может таиться, а ведь она нас всегда учила: обман это такая штука, что там, где он завелся, ничто уже не покажется чересчур плохим или чересчур важным даже бедность. Случалось, когда я приходил спать, она сидела в темноте возле спавшего Джула. Я знал, что она проклинает себя за обман и проклинает Джула за такую любовь к нему, из-за которой должна заниматься обманом.
Однажды ночью она заболела, и, когда я пошел в сарай, чтобы запрячь мулов и ехать к Таллу, я не мог найти фонарь. Я вспомнил, что прошлым вечером видел его на гвозде, а теперь он куда-то делся. Я запряг в темноте, была полночь, поехал и на рассвете вернулся с миссис Талл. Фонарь на месте, висит на гвозде, где я давеча искал его. А потом, как-то утром, перед восходом солнца Дюи Дэлл доила коров, и в хлев вошел Джул, вошел через дыру в задней стенке, с фонарем в руке.
Я сказал Кешу, и мы с Кешем посмотрели друг на друга.
Гон у него, сказал Кеш.
Ладно. А зачем фонарь-то? Да еще каждую ночь. Как тут не отощать? Ты ему что-нибудь скажешь?
Без толку, ответил Кеш.
А от шлянья его тоже не будет толку.
Знаю. Но он должен сам это понять. Дай срок, сам сообразит, что никуда оно не денется, что завтра будет не меньше, чем сегодня, и он опамятуется. Я бы никому не говорил.
Ага. И я Дюи Дэлл сказал, чтобы не говорила.
Маме хотя бы.
Да. Не надо маме.
Тогда все это мне стало казаться потешным: и что он такой смущенный и старательный, что ходит как лунатик и отощал до невозможности, и что считает себя таким хитрецом. Мне любопытно было, кто девушка. Я перебирал всех, кого знал, но так и не смог догадаться.
Никакая не девушка, сказал Кеш. Там замужняя женщина. Больно лиха да вынослива для девушки. Это мне и не нравится.
Почему? спросил я. Для него безопасней, чем девушка. Рассудительней.
Он поглядел на меня; глаза его нащупывали, и слова нащупывали то, что он хотел выразить:
Не всегда безопасная вещь в нашей жизни это
Хочешь сказать, безопасное не всегда самое лучшее?
Вот, лучшее, сказал он и опять стал подбирать слова. Это не самое лучшее, не самое хорошее для него Молодой парень. Противно видеть когда вязнут в чьей-то чужой трясине Он вот что пытался сказать. Если есть что-то новое, крепкое, ясное, там должно быть что-то получше, чем просто безопасность: безопасные дела это такие дела, которыми люди занимались так давно, что они поистерлись и растеряли то, что позволяет человеку сказать: до меня такого никогда не делали и никогда не сделают.