Вдруг наклонился, поймал руку его, хотел поцеловать, но тот поспешно отдёрнул её, обнял его и поцеловал в лысину.
Ну, полно, ваше превосходительство, льстить изволите, усмехнулся недоверчиво, а сердце всё-таки сладко дрогнуло: «второй
Пётр» был его мечтой давней.
Помолчал и прибавил:
Я никогда не думал вступать на престол. Меня воспитывали как будущего бригадного. Но надеюсь быть достойным своего звания: надеюсь также, что как я исполнил свой долг, так и все оный предо мною выполнят. Когда же приобрету необходимые сведения, то поставлю каждого на своё место. Философия не моё дело. Пусть господа философы как себе хотят, а для меня жить значит служить; и если бы все служили как следует, то всюду был бы порядок и спокойствие. Вот, господа, вся моя философия!
Взглянул на Сперанского. Тот молчал, зажмурив глаза и наклонив голову, как будто слушал музыку.
А за сим, продолжал Николай, возвышая голос, не допускаю и мысли, чтобы во всём касающемся дел вверенной мне Богом империи кто-либо из подданных осмелился уклониться от указанного мною пути.
Говорил коротко, отрывисто, как будто с кем-то спорил или на кого-то сердился; входил во вкус; покрикивал, как молодой петушок, который хорохорится, но ещё не умеет кричать как следует.
И если я буду хоть на один час императором, то покажу, что был того достоин, кончил и встал.
Государственный совет, ваше сиятельство, обратился к Лопухину, извольте собрать сегодня к восьми часам вечера для объявления манифеста и учинения присяги. И прошу вас, господа, чтоб никто не знал Сегодня прошу, а завтра буду приказывать, опять не удержался, кончил окриком.
Лопухин, Голицын и Сперанский вышли из комнаты. В одну дверь вышли, а в другую вошёл Бенкендорф.
Бедный остзейский дворянин, будущий великий сыщик, шеф жандармов, начальник III отделения, генерал-адъютант Александр Христофорович Бенкендорф имел наружность приятную, даже благородную, только лицо слегка помятое, видно было, человек пожил; улыбка неподвижно-любезная, взор обманчиво добрый, как у людей равнодушно-уклончивых. Не глуп, не зол, но рассеян и лёгок на всё. «Скользите, смертные, не напирайте. Glissez, mortels, n'appuyez pas», говаривал.
Когда он вошёл, в лице Николая сразу, без всякого перехода, одно выражение заменилось другим, угрюмо-надутое умилённо-чувствительным. Вообще выражение лица его менялось мгновенно, внезапно до странности, как будто снимались и надевались маски. «Множество масок, но нет лица», сказал о нём кто-то.
Схватил Бенкендорфа обеими руками за руки и уставился в лицо его молча.
Подписать изволили, ваше величество?
Подписал, тяжело вздохнул Николай и поднял глаза к небу. Я долг свой исполнил: наш ангел должен быть мною доволен. Всё будет в порядке, конечно, или я жив не останусь. Воля Божья и приговор братний надо мною совершаются. Я, может быть, иду на гибель, но нельзя иначе. Жертвую собою для брата; счастлив, если, как подданный, исполню волю его. Но что будет с Россией?..
Долго ещё говорил. Привычку к болтовне слезливой получил тоже в наследство от матери.
Бенкендорф ждал с нетерпеливою скукою, когда он кончит.
Ну, что, как в городе? проговорил Николай уже другим, деловым голосом, утирая платком сухие глаза, и опять так же мгновенно, как давеча, одна маска упала, другая наделась.
Всё тихо, ваше величество. Но, может быть, тишина перед бурей.
А всё-таки бури ждёшь?
Жду, государь. Число недовольных слишком велико. Революция в умах уже существует.
А с Ростовцевым-то , кажется, я вчерась оплошал, вдруг вспомнил Николай. Так и не узнал имён. Никогда себе не прощу. Узнать бы имена да арестовать
Ни-ни, ваше величество, никаких арестов! А то вся шайка разбежится. Да и первый день царствования омрачать не следует.
А если начнут действовать?
Пусть, тогда и аресты никого не удивят. Потихоньку, полегоньку, с осторожностью. Ожесточать людей не надо. Ненавистников у вас и без того довольно.
Зато друг один! воскликнул Николай и крепко пожал ему руку.
Подошёл к столу, отпер ящик и вытянул пакет с надписью: «О самонужнейшем. Его Императорскому Величеству в собственные руки». Это был привезённый накануне Фредериксом из Таганрога донос генерала Дибича.
На, прочти. Тут ещё целый заговор.
Во второй армии? Тайное общество подполковника Пестеля? спросил Бенкендорф, не раскрывая пакета.
А ты уже знаешь? удивился, почти испугался Николай. «Вот он какой! На аршин под землёй видит!»
Знаю, ваше величество. Ещё в двадцать первом году имел счастье представить о сём донесение покойному государю императору.
Ну, и что ж?
Изволили оставить без внимания. Четыре года пролежала записка в столе.
Хорошенькое наследство оставил
нам покойник, усмехнулся Николай злобно.
Никому о сём деле говорить не изволили, ваше величество? посмотрел на него Бенкендорф проницательно.