Никому, солгал Николай: стыдно было признаться, что и тут «сглупил» сообщил о доносе Милорадовичу .
Ну, слава Богу. Главное, чтоб не узнал Милорадович, как будто угадал Бенкендорф мысль Николая. Я тогда же осмелился доложить его величеству, что дела сего нельзя поручать Милорадовичу.
Почему?
Потому что он сам окружён злодеями.
Милорадович? И он с ними? побледнел Николай.
С ними ли, нет ли, а только он, может быть, хуже всех заговорщиков. Страшно подумать, ваше величество, судьба отечества в руках этого паяца бездушного! Я о нём такое слышал намедни, что ушам не поверил.
Что же?
Увольте, государь. Повторять гнусно.
Нет, говори.
Когда 27 ноября, по открытии завещания покойного государя императора, Милорадович с неслыханной дерзостью воспротивился вступлению на престол вашего величества, кто-то ему говорит: «Вы, говорит, очень смело действуете, граф!» А он: «Когда, говорит, шестьдесят тысяч штыков имеешь в кармане, можно быть смелым!» засмеялся и похлопал себя по карману.
Мерзавец! прошептал Николай, ещё больше бледнея.
А давеча мне самому говорит, продолжал Бенкендорф. «Сомневаюсь, говорит, в успехе присяги. Гвардия не любит его», то есть вашего императорского величества. «О каком, говорю, успехе вы говорите? И при чём тут гвардия? Какой голос она может иметь?» «Совершенно, говорит, справедливо: им не следует иметь голоса, но это обратилось у них уже в привычку, вторую натуру».
Мерзавец! опять прошептал Николай.
«Воля, говорит, покойного государя, изустно произнесённая, была бы священна для гвардии; но объявление по смерти его духовного завещания непременно будет сочтено подлогом».
Подлогом? вздрогнул Николай, и лицо его вспыхнуло, как от пощёчины. Что же это, что же это значит? Самозванец я, что ли?
Граф Милорадович, ваше величество, доложил Адлерберг, тихонько приотворяя дверь и просовывая голову.
«Не принимать!» хотел было крикнуть Николай, но не успел: дверь открылась настежь, и молодцеватой походкой, позвякивая шпорами, вошёл петербургский военный генерал-губернатор граф Милорадович.
Выходя из комнаты, Бенкендорф столкнулся с ним в дверях и, низко поклонившись, уступил ему дорогу с особенной любезностью.
Сподвижник Суворова, герой двенадцатого года, Милорадович, несмотря на шестой десяток, всё ещё сохранил осанку бравую, тот вид победительный, с каким, бывало, в огне сражений, под пушечными ядрами раскуривал трубку и поправлял складки на своём плаще амарантовом . Рыцарем Баярдом называли его одни, а другие хвастунишкой, фанфаронишкой. У него были крашеные волосы, большой крючковатый нос, пухлые губы и масленые глазки старого дамского угодника.
Взглянув на Милорадовича, Николай вдруг вспомнил конец своего сна о кривом зубе: когда, убегая от Ламсдорфа Константина, бросился он к старой няне, англичанке мисс Лайон, всё-таки не так больно высечет, то оказалось, что няня уже не няня, а Милорадович с большущею розгою, которой он и высек бедного Никса пребольно ещё больнее, чем Ламсдорф Константин.
Милорадович вошёл, поклонился, хотел что-то сказать, но взглянул на Николая и онемел такая лютая ненависть была в искривлённом лице его и глазах сверкающих. Но это промелькнуло, как молния, маска переменилась: глаза потухли, и лицо сделалось недвижным, точно каменным; один только мускул в щеке дрожал непрерывною дрожью.
А я давно вас поджидаю, ваше сиятельство. Прошу садиться, сказал он спокойно и вежливо.
Перемена была так внезапна, что Милорадович подумал, не померещилось ли ему то, другое лицо, искажённое.
Ну, что, как дела? Арестовали кого-нибудь? спросил Николай.
Никак нет, ваше высочество. Из лиц, поименованных в донесении генерала Дибича, никого нет в городе, все в отпуску. А насчёт подполковника Пестеля приказ об аресте послан.
Ну а здесь, в Петербурге, спокойно?
Спокойно. Порядок примерный по всем частям. Можно сказать, такого порядка никогда ещё не бывало. Я почти уверен, что сообщников подобного злодеяния здесь вовсе нет.
Почти уверены?
Мнение моё известно вашему высочеству: для совершенной уверенности надлежало бы государю цесаревичу поспешить приездом в Петербург, прочесть духовную покойного государя в общем собрании
Сената и, провозгласив ваше высочество государем императором, тут же первому преступить к прсяге.
Ну а если этого не будет, что тогда? В успехе присяги сомневаетесь? Гвардия не любит меня? И хотя им не следует иметь голоса, но это обратилось у них уже в привычку, вторую натуру? Так, что ли? посмотрел на него Николай пристально, и мускул в щеке задрожал сильнее.
«Должно быть, подлец Бенкендорф донёс», подумал Милорадович, но не опустил глаз, начал вдруг сердиться.
Извините, ваше высочество
Не высочество, а величество, перебил Николай грозно. Манифест уже подписан
Счастье имею поздравить, ваше величество, поклонился Милорадович. Но я всё-таки должен исполнить свой долг. Я никогда не утаивал правды от вашего высочества вашего величества и теперь не утаю: да, нелегко заставить присягнуть посредством манифеста, изданного от того лица, которое желает воссесть на престол