«Кончиною в Бозе почившего государя императора Александра Павловича, любезнейшего брата нашего, продолжал читать, мы лишились отца и государя, двадцать пять лет России и нам благотворившего. Когда известие о сём плачевном событии, в 27 день ноября месяца, до нас достигло, в самый первый час скорби и рыданий мы, укрепляясь духом для исполнения долга священного и следуя движению сердца, принесли присягу верности старейшему брату нашему, государю цесаревичу и великому князю Константину Павловичу, яко законному, по праву первородства, наследнику престола Всероссийского»
Далее «объяснялось необъяснимое»: тайное завещание покойного императора, отречение Константина в пользу Николая, отречение Николая в пользу Константина все эти «домашние сделки», «игра законным наследием престола, как частною собственностью».
«Мы видели отречение его высочества, при жизни государя императора учинённое и согласием его величества утверждённое; но не желали и не имели права сие
отречение, в своё время всенародно не объявленное и в закон не обращённое, признавать навсегда невозвратным. Сим желали мы утвердить уважение наше к первому коренному отечественному закону о неколебимости в порядке наследия престола. И вследствие того, пребывая верным присяге, нами данной, мы настояли, чтобы и всё государство последовало нашему примеру, и сие учинили мы не в пререкание действительности воли, изъявленной его высочеством, и ещё менее в преслушание воли покойного государя императора, общего нашего отца и благодетеля, воли, для нас всегда священной, но дабы оградить коренной закон о порядке наследия престола от всякого прикосновения, дабы отклонить самую тень сомнения в чистоте намерений наших»
Невразумительно. О порядке наследия весьма невнятно и невразумительно, сказал Николай и почувствовал, что на воре шапка горит.
Изменить прикажете, ваше величество?
Легко сказать: изменить надо знать как. А этого-то он и не знал.
Нет, пусть уж так, махнул рукой и надулся.
«С сердцем, исполненным благоговения и покорности к неисповедимым судьбам Промысла, нас ведущего, вступая на прародительский наш престол, повелеваем присягу в верности подданства учинить нам и нашему наследнику, его императорскому высочеству великому князю Александру Николаевичу, любезнейшему сыну нашему; время вступления нашего на престол считать с 19 ноября 1825 года. Наконец, мы призываем всех наших верных подданных соединить с нами тёплые мольбы их ко Всевышнему, да ниспошлёт нам силы к понесению бремени, святым Промыслом Его на нас возложенного»
Не «возложенного», а «возложенному», поправил Николай.
Сперанский молча взял карандаш.
Постойте, как же правильней?
Родительный падеж, ваше величество: «возложенного» «бремени возложенного».
Ах да, родительный Ну, так и поправлять нечего, покраснел Николай. Никогда не был твёрд в русской грамоте. И опять почудилось ему, что Сперанский смеётся над ним, как над маленьким мальчиком.
«Да укрепит благие намерения наши: жить единственно для любезного отечества, следовать примеру оплакиваемого нами государя; да будет царствование наше токмо продолжением царствования его, и да исполнится всё, чего для блага России желал тот, коего священная память будет питать в нас и ревность, и надежду, стяжать благословение Божие и любовь народов наших».
Манифест ему нравился. Но он и виду не подал; дочитав до конца, ещё больше надулся.
Взял перо, чтобы подписать, и отложил: подумал, что надо бы вспомнить о Боге в такую минуту. Закрыл глаза, перекрестился; но, как всегда, при мысле о Боге, оказалась только чёрная дыра, где «строго и жучковато»; сколько ни молись, ни зови, никто из дыры не откликнется. Подписал, уже ни о чём не думая. Только спросил:
Тринадцатое?
Так точно, государь, ответил Сперанский.
«А завтра понедельник», вспомнил Николай и поморщился. Подписал двенадцатым.
Счастье имею поздравить ваше императорское величество с восшествием на престол или, вернее, сошествием, потянулся к нему Лопухин, и поцеловал его в плечико.
Почему сошествием? удивился Николай.
А потому, что фамилия вашего императорского величества так высоко поднялась в общем мнении публики, что члены оной как бы уже не восходят, а, скорей, нисходят на престол, осклабился Лопухин с любезностью, обнажая белые ровные зубы искусственной челюсти, и тленом пахнуло изо рта его, как от покойника.
Ангел-то, ангел наш с небес взирает! всхлипнул Голицын и тоже поцеловал Николая в плечико.
Не с чем меня поздравлять, господа, обо мне сожалеть должно, проговорил Николай угрюмо и вдруг с почти не скрываемым вызовом обернулся к Сперанскому, который сидел молча, потупившись: Ну а вы, Михайло Михайлыч, что скажете?
«Да будет царствование наше токмо продолжением царствования его», никогда я себе этих слов не прощу, ваше величество, поднял на него Сперанский медленные глаза свои.
Это не ваши слова, а мои. И чем они плохи?
Не того ждёт Россия от вашего величества.
А чего же?
Нового Петра.
Лесть была грубая и тонкая вместе. «Il у a beaucoup de praporchique en lui et un peu de Pierre le Grand» , сказал однажды Сперанский о великом князе Николае Павловиче и мог бы то же сказать об императоре.