Бледное лицо Карамзина вспыхнуло:
Смею думать, ваше превосходительство, что в России найдутся люди, которые заплатят долг благодарности
Ну полно, мой милый, кто нынче долги платит? Что до меня, я только на одре смерти скажу: Cest la premiere dette, que je paye a la nature , рассмеялся Нарышкин.
Разве так дела делают? Все бумаги перепутали! У вас, сударь, нет царя в голове! кричал злой карлик с калмыцкой рожицей, министр юстиции Лобанов-Ростовский, на исполняющего должность государственного секретаря, старую седую крысу, Оленина.
Что это он говорит: нет царя? не понял князь Лопухин, председатель Государственного совета и Комитета министров, кавалер Большого Мальтийского Креста, старик высокий, стройный и представительный, набелённый, нарумяненный, с вставной челюстью и улыбкой сатира. Он страдал глухотой, а в последние дни от расстройства мыслей глухота усилилась.
Говорит, что нет царя в голове у Оленина, прокричал ему Нарышкин на ухо А вы думали что?
Я думал, нет царя в России.
Да, пожалуй, и в России, опять усмехнулся Нарышкин своей тонкой усмешкой. И вот ведь что, господа, удивительно: уже почти месяц, как мы без царя, а всё идёт так же ладно или так же неладно, как прежде.
Всё вздор делают! В мячик играют! продолжал кричать Лобанов.
Какой мячик? опять не понял Лопухин .
Ну об этом нельзя кричать на ухо, отмахнулся Нарышкин и шепнул Карамзину: А вы о мячике слышали?
Нет, не слыхал.
«Pendant quinze jours on joue la couronne de Russie; au ballon en se la renvoyant mutuellement» это Лаферокнэ , французский посол, намедни пошутить изволил. Шуточка отменная, только едва ли войдёт в историю государства Российского!
Лопухин подставил ухо и, должно быть услышав имя Лафероннэ, понял, в чём дело, тоже рассмеялся, обнажая ровные, белые зубы искусственной челюсти, и тленом пахнуло изо рта его, как от покойника.
Ну, как ваши рюматизмы, Николай Михайлович? проговорил приятно-сиповатым голосом старик лет шестидесяти в довольно поношенном фраке с двумя звёздами, с венчиком седых завитков вокруг лысого черепа, с лицом белизны удивительной, почти как молоко, с голубыми глазами, вращавшимися медленно, подёрнутыми влажностью, «глаза умирающего телёнка», сказал о них кто-то. Это был Михаил Михайлович Сперанский. А меня геморроиды замучили, прибавил, не дождавшись ответа, и, вынув из табакерки щепоточку лаферма двумя длинными тонкими пальцами руки изящнейшей, засунул табак в нос, утёрся шёлковым красным платком сомнительной чистоты на тонкое бельё был скупенек и проговорил с самодовольной улыбкой: Эх, был бы я молодец, если бы табаку не нюхал!
Ну, что, ваше превосходительство, готов манифест? спросил Карамзин, нарочно давая понять, что не сердится и не завидует.
Сперанский обратил на него свои медленные
глаза с едва уловимой усмешкой на тонких губах:
Ох уж не говорите! Этот манифест мне вот где! указал на шею. Как объяснить необъяснимое, растолковать народу эти сделки домашние? Николай отрёкся для Константина, а Константин для Николая. Ни в кузов, ни из кузова.
Так что же было делать?
Не открывать завещания, каши не заваривать.
Презреть волю покойного?
Мёртвые воли не имеют.
Жестокие слова, ваше превосходительство!
Лучше слова, чем дела жестокие. Нельзя играть законным наследием престола, как частною собственностью. Если покойный государь хоть сколько-нибудь любил своё отечество, которое в двенадцатом году дало ему такие неоспоримые доказательства своей преданности, то как он мог подвергнуть Россию Ну, да что говорить! Последние десять лет превосходят всё, что мы когда-либо о железном веке слышали А впрочем, может быть, «всё к лучшему», как ваше превосходительство говорить изволите.
Карамзин молчал. Слёзы обиды за друга, за брата любимого кипели в душе его, и он с трудом их удерживал. Облокотившись о мрамор камина, опустил голову и закрыл глаза рукой.
Нездоровится, ваше превосходительство? спросил Сперанский.
Да, голова болит. Должно быть, от нервов. Нервы мои в сильном трепетанье
Это нынче у всех. От погоды, заметил Сперанский. А знаете, отличное средство для утверждения нервов: вместо чаю холодный отвар миллефолия с горькой ромашкой.
Миллефолий, миллефолий повторил Карамзин с улыбкой болезненной; что-то было в этом слове приторно-сладкое, тошное и томное, что застревало в горле комком непроглоченным. И казалось ему, что сам Сперанский с его лицом белизны удивительной, почти как молоко, с бледно-голубыми глазами, подёрнутыми влажностью, «глазами умирающего телёнка», весь как миллефолий.
Сделал над собой усилие, проглотил комок и отнял руки от глаз.
Да, всё к лучшему, ваше превосходительство, хотя и не в смысле здешнего света, улыбнулся тихою улыбкою. Есть Бог будем спокойны.