а если потащат меня на Лобное место и спросят: «Любо ли?» вы так же закричите: «Любо! Любо!»
Рассказывали, что, когда прочёл манифест о вступлении своём на престол, с ним сделалось дурно, велел пустить себе кровь.
Что они, дурачьё, вербовать, что ли, вздумали в цари! кричал в бешенстве. Не пойду! Сами кашу заварили, сами и расхлёбывайте!
Когда в Петербурге узнали об этом, все возмутились.
Нельзя играть законным наследием престола, как частною собственностью, говорили одни.
Почему нельзя? возражали другие. В России всё можно. Мы трусы. Погрози нам только гауптвахтою и смиримся.
Кому бараны достанутся? держали заклад шутники.
Какие бараны?
Мы. Разве нас не гонят от одной присяги к другой, как стадо баранов?
Решали, кто лучше Константин или Николай?
Император Павел I назначил пятимесячного младенца Николая шефом лейб-гвардии Конного полка в чине генерал-лейтенанта. Мальчик, прежде чем научился ходить, бил в барабан и махал игрушечной сабелькой. А когда подрос, вскакивал с постели по ночам, чтобы постоять с ружьём. Никогда ничего не хотел знать, кроме солдатиков. Воспитатель великих князей, дядька Ламсдорф , бил мальчиков по голове ружейным шомполом так, что они почти лишались чувств. «Бог ему судья за бедное образование, нами полученное», говаривал впоследствии сам Николай.
Никогда не готовился быть наследником; лет до двадцати не имел никаких служебных занятий, и всё его знакомство с светом было в дворцовых передних и в секретарской комнате. «Бешен, как Павел, и злопамятен, как Александр». Правда, умён; но ума-то его и боялись пуще всего: чем умнее, тем злее.
В совершенстве усвоил прусский военный устав и вообще был немец. Предсказывали, что со вступлением его на престол немцы наводнят Россию, которая и без того уже кажется «почти завоёванной».
Константин зверь, а Николай машина. Что лучше, машина или зверь?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Старые сановники, в пудре, в шёлковых чулках и башмаках, в мундирах, шитых золотом, блуждали, как дряхлые тени, сходились, шептались, шушукались. А в самом тёмном углу сидели молча, не двигаясь, как три изваяния безжизненные, три вставшие из гроба покойника, семидесятилетний министр внутренних дел Ланской, восьмидесятилетний министр просвещения Шишков и генерал Аракчеев, казавшийся вечным, без возраста. После убийства Настасьи Минкиной в первый раз появился он во дворце.
«Смерть девки отняла у него способность заниматься делами, а кончина государя возвратила ему оную», говорили о нём.
Все уже знали, что из Варшавы прибыл курьер окончательный с отказом цесаревича и сегодня должен быть подписан манифест о восшествии на престол императора Николая I. С минуты на минуту ждали князя Александра Николаевича Голицына с манифестом, переписанным набело. Когда открывалась дверь, оглядывались: не он ли?
Высокого роста, благообразный, милый и важный старик с полуседыми волосами, зачёсанными наверх плешивой головы, с продолговатым, тонким и бледным лицом, с двумя болезненными морщинами около рта в них меланхолия и чувствительность, весь тихий, тишайший, осенний, вечерний, Николай Михайлович Карамзин, стоя у камина, грелся. Все эти дни был болен. «Нервы мои в сильном трепетании. Слабею, как младенец, от всего», жаловался. Поражён был смертью государя, как смертью друга, брата любимого; и ещё больше равнодушием всех к этой смерти. «Все думают только о себе, а о России никто». Всё оскорбляло его, мучило, ранило; хотелось плакать без всякой причины. Чувствовал себя старою Бедною Лизою.
Николай поручил ему составить манифест о своём восшествии на престол. Составил, но не угодил. «Да благоденствует Россия мирною свободою гражданскою и спокойствием сердец невинных» эти слова не понравились;
велели переделать. Переделал опять не понравилось. Манифест поручили Сперанскому.
Карамзин огорчился, но продолжал бывать во дворце, говорил о причинах общего неудовольствия и о мерах, какие надо принять для блага отечества.
Никто не слушал его, и он замолчал, отошёл. «Кончена, кончена жизнь! Умирать пора», плакал и смеялся над старою Бедною Лизою.
Стоя теперь у камина, поглядывал издали на всё с грустью задумчивой. «Гляжу на всё как на бегущую тень», говаривал.
Рядом шептались два старичка сановника.
Надеюсь, мы вас не лишимся? спрашивал один.
Бог знает что с нами будет! пожимал плечами другой. Намедни, за ужином, Пётр Петрович шампанским угащивал: «Выпьем, говорит, неизвестно, будем ли завтра живы».
Всё грустить изволите, ваше превосходительство? сказал, подойдя к Карамзину, обер-камергер Александр Львович Нарышкин , весь залитый золотом и бриллиантами, с лицом величаво-приветливым и незначительным, с жеманно-любезной улыбкой старых вельмож екатерининских. Весельчак, забавник, шутивший даже тогда, когда другим было не до шуток.
Не я один, а вся Россия начал было Карамзин.
Ну Россию лучше оставим, усмехнулся Нарышкин тонкою усмешкою. Давеча, во время панихиды, на Дворцовой площади расшалились извозчики. Послали унять, стыдно-де смеяться, когда все плачут о покойнике. «А чего, говорят, о нём плакать? Пора и честь знать, вишь, сколько процарствовал!» Вот вам и Россия!