Я огляделся по сторонам. Тела не видно. С ветки не свисает петля. Нет ни одежды, ни костей.
Я почувствовал сгущающуюся у меня в душе тьму, подобно той темноте, что окутывала лес. Я думал об этой женщине. Кем она была? Домохозяйка, секретарша, стюардесса? За четыре года я обучил большое число домохозяек и секретарш, эта женщина вполне могла оказаться студенткой моей школы. Я попытался представить одну из своих учениц, которая расстается тут с жизнью. Невозможно! Они все были такие шумные, веселые, так старались победить английскую
грамматику и интересовались всем вокруг!
Подошел Нил. Шорох листьев и треск веток под его ногами вывели меня из транса. Я тряхнул головой и поглядел на него. Он потыкал сумку поднятой с земли палкой. Сумка оказалась твердой и заскорузлой.
Я хотел попросить его оставить сумку в покое. Видеть вещи, принадлежавшие умершему человеку, само по себе довольно болезненно, а рыться в них и вовсе святотатство. Но я молчал, пока Нил не вытянул кончиком палки из большого отделения что-то белое.
Белье? удивился Томо.
Он подошел ко мне.
Что за извращенцы тут были?
Нил продолжал изыскания и извлек из сумки лиловую футболку, пару носков, миниатюрный лифчик, ножницы и книжку в мягкой обложке. Книга была завернута в еще одну футболку, но на обложке видна была аккуратная надпись на кандзи и последние буквы английского названия.
Переверни ее, пожалуйста, попросил я.
Зачем?
Хочу увидеть название.
Это и есть название.
Я и забыл, что книги в Японии читают справа налево.
Тогда убери футболку.
Нил сдвинул тряпицу, и мы увидели, что это за книга. На обложке был нарисован гроб с лежащей в нем фигурой, больше всего напоминающей манекен для краш-теста. Надпись на английском гласила: «Полное руководство по самоубийству».
О, черт возьми, прошептал я. Книга, про которую Бен говорил.
Нил кивнул:
Ага, та самая, в которой этот лес рекомендуют как прекрасное место, чтобы умереть.
Одно дело, когда тебе кто-то что-то рассказывает. Совсем другое когда ты видишь это что-то своими глазами.
Увидеть эту книгу было все равно что получить звонкую пощечину от реальности.
Глядите-ка, Томо указал пальцем куда-то себе под ноги. Я не мог рассмотреть ничего, кроме кучи листьев и сора. Томо опустился на корточки и извлек из дерна маленький желтый кусочек пластика. Порывшись еще, он собрал пять или шесть таких кусочков.
Пропуск? спросила Мел.
Водительские права, ответил Томо, пытаясь собрать мозаику у себя на ладони. Юми Акидо, восемнадцатое января, тысяча девятьсот восемьдесят третий. Черт, молоденькая. Где фотография?
Томо расширил круг поисков, переворачивая листья и веточки. Он обнаружил еще кусочки водительского удостоверения, куски карты Виза и кредитку.
Горячая штучка, произнес Томо, рассматривая фотографию. Зачем такой красотке убивать себя?
Дай посмотреть, попросил я.
Он протянул мне кусочек удостоверения с фото. Я повернул его так, чтобы Нил и Мелинда тоже могли увидеть лицо девушки. Волосы выкрашены в светлый цвет, стрижка под мальчика. Маленький аккуратный рот и вздернутый носик. Огромные накладные ресницы, которые так обожают юные японские студентки. Лицо, на мой вкус, слишком круглое, но Томо был абсолютно прав девушка была привлекательной.
Я представил, как она выглядела после смерти: голова болтается на сломанной шее, с покрытых пудрой щек сошел румянец, пустые открытые глаза, кожа скукожилась, как апельсиновая кожура на солнце.
Зачем она порезала свои документы? задумалась Мел.
Я думаю, затем же, зачем она пригвоздила куклу к дереву, ответил Нил. Документы и карты символизировали общество, которому она больше не принадлежит. Она как бы демонстративно заявляет всем людям и проблемам: «Да пошли вы все к черту!»
Пока мы стояли в тишине на поляне, я пытался представить себе, как все это произошло. Найденные вещи, которые остались от самоубийцы, подсказывали, что (не знаю, правда, в каком порядке) девушка надела чистое белье, напилась, уничтожила свои права, прибила куклу гвоздями к дереву, накрасила губы, причесалась и почистила зубы, выкурила пару сигарет и покончила с собой.
Пойдем. Мел потянула меня за руку.
Пойдем.
Эта девушка, Юми, должна была прийти сюда днем ночью она бы в это место просто не добралась. Исходя из того, что она принесла с собой книгу, она была как раз из числа тех сомневающихся, о которых говорил Томо. Она все еще размышляла о том, стоит ли убивать себя, убеждала себя, что это необходимо. И о чем она думала, сидя здесь? О том, что можно развернуться, пойти домой, а в понедельник с утра явиться на работу? О том, будут ли горевать ее родители? О тех проблемах, которые привели ее сюда? Что это были за проблемы? Ей было, черт возьми, всего двадцать один год!
Трусы и лифчик.
Зачем?
Затем, развивал я мысль, что она была не до конца уверена в своем решении и заботилась о гигиене до самой последней минуты? Звучит странно. Это все равно что беспокоиться о воспалившихся гландах, стоя перед расстрельной командой. А что насчет зубной пасты, расчески,
помады? Опять же, гигиена? Беспокойство о своем внешнем виде? Или я не мог оценить символику действий? Почистить зубы, накрасить губы, причесаться эти действия она механически производила каждое утро. Возможно, она хотела повторить все свои утренние ритуалы, чтобы напоследок насладиться приятными мелочами жизни. И, если я прав, плакала ли она, пока чистила зубы в последний раз? Гневалась ли, размазывая губную помаду? Жалела ли себя, укладывая волосы? Или же она смеялась, потому что наконец нашла способ убежать от своей боли?