А тут придётся, усмехнулась она. Сегодня с утра к тебе заглядывал Григорий. Звал помочь в кузнице. Говорит, коль ты чужой пусть руками поработаешь, глядишь, зауважают.
Григорий кузнец?
Ага. Отец того самого мальца, что ты спас.
Хорошо. Делать-то мне особо нечего. Заодно посмотрю, как тут устроено.
Я оделся в «новьё», покрутился, вроде не плохо сидит одежда на мне. Позавтракали в тишине. Репа с кусочком солонины, квас кислый, резкий, но после пары глотков пошёл отлично. От еды веяло простотой, как и от всего здесь. Но я ел с благодарностью всё-таки не каждый день тебя принимают без лишних вопросов.
Кузница стояла чуть на отшибе, за изгородью. Когда я подошёл, дверь была открыта. Изнутри валил чёрный дым, слышался глухой гул, звон металла и шипение раскалённое железо погружали в воду.
Григорий стоял у наковальни, размахивая молотом. Его лицо блестело от пота, рубаха была расстёгнута, грудь подрагивала в такт каждому удару. Он был в своей стихии весь в чёрном нагаре, с закатанными рукавами и мощными руками.
Здорово, лекарь, не поворачиваясь, буркнул он. Заходи, не стесняйся.
Я прошёл внутрь. Жара ударила по лицу, глаза заслезились. Воздух был густой от угара и пепла. Где-то
в углу пыхтели меха, из очага вырывался огонь.
Помощь нужна? спросил я, стараясь не кашлять.
Да вот, подержишь щипцами, пока я ковать буду. Руку крепче держи, не баба ж ты.
Не баба, усмехнулся я и взялся за длинные железные щипцы. Металл в них пылал бело-красным светом. От жара пот стекал по спине.
Работа была тяжёлая, грубая, но в каком-то смысле настоящая. Я следил, как Григорий поднимает молот и точно попадает в нужное место. Каждое его движение было выверено. Он не суетился, не говорил лишнего. Только дело.
Вдруг раздался резкий треск с металла отлетела искра, обожгла мне ухо. Я дёрнулся.
Ай! Чёрт пробормотал, хватаясь за ухо.
Не дёргайся, рыкнул Григорий. Потерпишь. Это кузница, не девичья баня.
Я стиснул зубы и вернулся к щипцам. Ухо жгло, как раскалённое железо, но виду не подал.
Ну ты крепкий, после паузы сказал он. Другой бы бросил и побежал. А ты стоишь.
Ухо не нога. Переживу, сквозь зубы ответил я.
Он усмехнулся. Потом ещё минут десять работали молча. Потом, как бы между делом, Григорий вытер лоб, отложил молот и спросил:
Слушай, а ты где жить-то собираешься?
Я пожал плечами.
Пока у Марфы. Но надолго в гостях не останешься. Хотел бы свою избу. Пусть простую, но чтобы не мешать и не быть нахлебником.
Он кивнул.
Правильно говоришь. Есть у нас одна пустая, у опушки. Старик помер весной, с тех пор стоит. Хата крепкая, только печь подлатать бы да солому на кровлю кинуть. Я с деревенскими поговорю, подскажу, что ты человек нужный. Думаю, не откажут.
Спасибо, Григорий.
Не говори спасибо. Ты моего сына вытащил из лап костлявой. Я тебе по гроб жизни обязан.
Ухо к вечеру болело отёкло и покраснело. В избе я наложил мазь из сумки благо, ещё был левомеколь. К счастью, ожог поверхностный.
Марфа, глядя на меня, только головой покачала:
До кузницы ещё дорасти в мастерстве надо. А ты с первого дня лезешь.
Работа отвлекает, сказал я. И я не могу сидеть без дела. Не умею.
Она кивнула. Потом молча подала мне миску похлёбка с фасолью и луком.
Я сел у печки, греясь. В голове крутились слова Григория, ощущения от труда, боль в ухе, но ещё и странное чувство будто я вплетаюсь в ткань этой деревни. Не гость, не чужак. А уже её часть.
Пусть и пока маленькая.
Поздно вечером стук в дверь. На пороге стоял мужик с порезом на ладони. Глубоким, рваным.
Сказали, ты люд лечишь, пробормотал он. Так глянь, что с рукой. Больно, блин
Я осмотрел. Порез неглубокий, но грязный. Взял воду, промыл. Обработал спиртом мужик взвыл.
Что ты делаешь, душегуб!
Дезинфекция. Чтобы гниль не пошла. Потерпи.
Зашивать не надо было. Наложил повязку, дал советы.
Руку держи в чистоте. Повязку меняй. Через два дня зайди, гляну.
Он кивнул. А потом добавил:
Спасибо, лекарь. Будь ты хоть с края света видно, что дело знаешь.
Когда он ушёл, я долго смотрел в потолок.
Я действительно становлюсь частью их мира. Через боль, кровь, труд через простые вещи.
И это, чёрт побери, придаёт силы.
Глава 4
Я медленно сел на лавке, откинул одеяло и натянул сапоги. В доме было холодно, изо рта валил пар. В щель меж досками в оконной раме пробивался рассвет тусклый, как и сама жизнь в этой эпохе.
Марфа уже возилась у печи. От неё пахло хлебом и чем-то копчёным.
Поднимайся, лекарь, сказала она, не оборачиваясь. Кузнец твой с утра опять приходил. Говорит, чтоб ты зашёл к нему, как проснёшься.
Понял, пробормотал я, протирая глаза. Чует мою благодарность и хочет её растянуть на неделю вперёд.
А ты думал? хмыкнула она. Здесь просто так никто ничего не делает. Даже доброту вернут потом трудом.
Позавтракал. Сегодня каша из пшена с маслом. Каша клейкая, горячая, и пусть приелась за эти дни, но в такой холод шла на ура. Запивал кислым молоком. Ели молча, как будто между нами уже установилось молчаливое уважение.
Марфа, сказал я, когда ставил миску обратно, ты не обидишься, если я переберусь в отдельную избу? Не навсегда. Просто я чувствую себя обязанным. Не хочу мешать.