Когда Толстой писал первое Завещание, он был уже всемирно признанным писателем, чего нельзя было сказать о Гоголе того периода, когда он работал над Перепиской. Однако в обоих художниках служение высокому искусству соседствовало с духом сомнения в значимости созданных им произведений.
«Завещаю по смерти моей, обращался Гоголь к современникам, не спешить ни хвалой, ни осужденьем моих произведений в публичных листах и журналах: все будет так же пристрастно, как и при жизни. В сочинениях моих гораздо больше того, что нужно осудить, нежели того, что заслуживает хвалу. Все нападения на них были в основании более или менее справедливы» (3, 333).
«Бичуя» свои недостатки, он, несмотря на уничтожение второго тома «Мертвых душ», не отрекался от себя как художник, а смотрел на себя и на окружающую жизнь с тех духовных высот, которые не позволяли ему внутренне быть спокойным, а, напротив, всегда держали его в творческом напряжении.
«Я писатель, утверждал он, а долг писателя не одно доставленье приятного занятья уму и вкусу; строго взыщется с него, если от сочинений его не распространится какая-нибудь польза душе и не останется от него ничего в поучение людям» (3, 332).Суров в самооценке своего творчества был и Лев Толстой.
«Часто, писал он в своем первом Завещании, я был так нечист, так исполнен страстями личными, что свет этой истины затемнялся моей темнотой, но все-таки иногда эта истина проходила через меня, и это были счастливейшие минуты моей жизни. Дай Бог, чтобы прохождение их через меня не осквернило этих истин, чтобы люди, несмотря на тот мелкий нечистый характер, который они получили от меня, могли бы питаться ими. В этом только значение моих писаний. И потому меня можно только бранить за них, а никак не хвалить. Вот и все» (53, 15).
«Еще и главное прошу всех и близких и дальних не хвалить меня [] а если уж хотят заниматься моими писаниями, то вникнуть в те места из них, в которых, я знаю, говорила через меня Божья сила, и воспользоваться ими для своей жизни. У меня были времена, когда я чувствовал, что становился проводником воли Божьей» (53, 15).
В обоих завещаниях поражает совпадение мыслей писателей об организации похорон: им претили любые погребальные почести.
Гоголь:
«вместо всяких погребальных почестей угостить от меня простым обедом нескольких не имущих насущного хлеба» (4, 6). Отчеркнуто Толстым в 1909 г.Толстой:«Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном» (4, 6). Отчеркнуто и подчеркнуто Толстым в 1909 г., на полях рукою Толстого поставлен знак NB (отметь: хорошо!).
«Похоронить меня там, где я умру, на самом дешевом кладбище, если это в городе, и в самом дешевом гробу как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить [] В газетах о смерти не печатать и некрологов не писать» (53, 1415).
Незадолго до чтения Переписки Гоголя Толстой завершил работу над трактатом «О жизни», а чуть ранее над повестью «Смерть Ивана Ильича». Проблема жизни и смерти одна из центральных в Переписке Гоголя, и Толстой не мог не обратить на это внимание.
Так, на стр. 331 он сначала отчеркнул, а потом перечеркнул 8 строк:
«Потому что и я, как ни был сам по себе слаб и ничтожен, всегда ободрял друзей моих, и никто из тех, кто сходился поближе со мной в последнее время, никто из них, в минуты своей тоски и печали, не видал на мне унылого вида, хотя и тяжки бывали мои собственные минуты, и тосковал я не меньше других пускай же об этом вспомнит всяк из них после моей смерти, сообразя все слова, мной ему сказанные, и перечтя все письма, к нему писанные за год перед сим» (3, 331).Почему перечеркнул?
Вспомним о том, что Толстой вычеркивал те фрагменты в статьях Гоголя, которые были ему чужды, и оставлял те, что сближали его духовно с предшественником.
Мысль Гоголя из третьего раздела завещания, по существу, являла собой один из самых главных тезисов идейного содержания толстовской повести о смерти Ивана Ильича:
«Не унынью должны мы предаваться при всякой внезапной утрате, но оглянуться строго на самих себя, помышляя уже не о черноте других и не о черноте всего мира, но о своей собственной черноте. Страшна душевная чернота, и зачем это видится только тогда, когда неумолимая смерть уже стоит перед глазами!» (3, 332)
«Да вспомнят также мои соотечественники, читаем у Гоголя, что, и не бывши писателем, всякий отходящий от мира брат наш имеет право оставить нам что-нибудь в виде братского поученья, и в этом случае нечего глядеть ни на малость: его звания, ни на бессилие, ни на самое неразумие его, нужно помнить только то, что человек, лежащий на смертном одре, может иное видеть лучше тех, которые кружатся среди мира» (выделенные мною полужирным курсивом слова Толстой отчеркнул в 1909 г. В.Р.; 4, 8).