К чтению томов собрания сочинений Пушкина Толстой обратился в начале июня 1856 г. и в те же дни «с наслаждением», как он писал в своем дневнике, прочитал большой трудП. В. Анненкова«Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина», помещенный в первом томе собрания сочинений. К этой книге в течение многих лет Толстой обращался не однажды.
В середине ноября 1855 г. Толстой сразу же по окончании Крымской войны приехал в Петербург. В читательской среде он воспринимался как новая восходящая звезда на горизонте русской литературы. Братья-писатели и многие критики приняли его в свои ряды кто на равных, а кто-то, как И. С. Тургенев, с желанием взять шефство над не кончавшим университетов самоучкой. Но П. В. Анненкова в это время в Петербурге не было. Встреча состоялась позже, в декабре 1855 г., на квартире И. С. Тургенева, у которого остановился после возвращения из Крыма Лев Толстой. Вот как об этом писал сам Анненков:
П. В. Анненков русский критик, историк литературы
«Однажды зашел к нему на квартиру, я узнал, к великому моему удовольствию, что в задней ее комнате спит приезжий из армии молодой артиллерийский офицер граф Лев Николаевич Толстой. Публике было уже известно это имя, а литераторы превозносили его в один голос. Лев Толстой выслал в Современник первый свой рассказ Детство и отрочество, поразивший всех поэтическим реализмом своим и картиной провинциальной семьи, гордо живущей со своими недостатками и ограниченностью, как явление вполне самостоятельное и непререкаемое. Он готовил еще и многое другое. Будучи соседом Толстого по деревне и движимый своим неугомонным демоном любопытства и участия, Тургенев пригласил его к себе. Но Л. Н. Толстой был очень оригинальный ум, с которым надо было осторожно обращаться. Он искал пояснения всех явлений жизни и всех вопросов совести в себе самом, не зная и не желая знать ни эстетических, ни философских их пояснений, не признавая никаких традиций, ни исторических, ни теоретических, и полагая, что они выдуманы нарочно людьми для самообольщения или для обольщения других. Как курьез воззрение это еще могло поддерживаться при громадном образовании и большой начитанности, но гр. Толстой не гонялся за курьезами. То был сектантский ум по преимуществу, очень логический, когда касалось выводов, но покорявшийся только вдохновенному слову, сказавшемуся, неизвестно как, в глубине его души. Поэтому столь же интересно было следить за его мнением, всегда новым и неожиданным, сколько и за происхождением этого мнения. Нередко встречались у него приговоры, поражавшие своим ультрарадикальным характером. Так, шекспировского короля Лира он считал нелепостью, за неправдоподобие сказки, лежащей в основании трагедии, и в то же время все симпатии его принадлежали пьяному артисту-немцу, которого встретил в публичном доме и сделал героем одной из повестей своих» .
Первая встреча не произвела на автора «Детства» сильного впечатления. Дружеские отношения возникли спустя год. На них не могла не повлиять статья Анненкова «О мысли в произведениях изящной словесности. (Заметки по поводу последних произведений гг. Тургенева и Л. H. Т.)» и, безусловно, прочитанные Толстым «Материалы к биографии А. С. Пушкина» и проштудированные им тома сочинений поэта.
15 ноября 1856 г. Толстой записал в своем дневнике:
«Потом ужинали с Анненковым и много толковали, он очень умен и человек хороший» (47, 99).В 1857 г.
«1857 г. Апреля 22 / мая 4. Кларан.Посылаю вам, дорогой Павел Васильевич, записку Пущина, с которым мы живем вместе в Clarens, Canton de Vaud, куда вы мне пишите, ежели захотите меня этим истинно обрадовать.
Записка забавная, но рассказ его изустная прелесть. Вообще это, видно, была безалаберная эпоха Пушкина. Пущин этот прелестный и добродушный человек. Они с женой здесь трогательно милы, и я ужасно рад их соседству. Я в Швейцарии вот уже 4-ю неделю и очень доволен своим житьем» (60, 181182).
«Ту серьезную вещь, про которую я вам говорил как-то, писал он Анненкову, я начал в 4-х различных тонах, каждую написал листа по 3 и остановился, не знаю, что выбрать или как слить, или должен я всё бросить. Дело в том, что эта субъективная поэзия искренности вопросительная поэзия, и опротивела мне немного и нейдет ни к задаче, ни к тому настроению, в котором я нахожусь. Я пустился в необъятную и твердую положительную, субъективную сферу и ошалел: во-первых, по обилию предметов, или, скорее, сторон предметов, которые мне представились, и по разнообразию тонов, в которых можно выставлять эти предметы. Кажется мне, что копошится в этом хаосе смутное правило, по которому я в состоянии буду выбрать; но до сих пор это обилие и разнообразие равняются бессилию. Одно, что меня утешает, это то, что мне и мысль не приходит отчаиваться, а какая-то кутерьма происходит в голове всё с большей и большей силой. Буду держаться вашего мудрого правила девственности и никому не покажу и предоставлю одному себе выбрать или бросить» (60, 181).