Имейте в виду: кто нарушит этот приговор, будем судить народным судом, а там решим, штрафовать или же подвергать телесному наказанию.
К казакам подтянулись крепостные помещика Миклашевского и внимательно наблюдали за происходящим. Крестьяне Ханенко близко подходить не решались и следили издалека.
Старик Терещенко, выставив вперед свою седую бороду, широко оскалив беззубый рот, поднял вверх указательный палец и сипло закричал:
Издревле на Руси пьянство считалось позорным делом! Так давайте жить в трезвости! А панским ласкам да обещаниям не верьте! Паны радуются, что мы спиваемся.
Я еще что хотел сказать, вышел немного вперед Харитон. Коль мы создали общество трезвости, пусть отец Дионисий будет главным. Он грамотный и над всеми нами имеет власть.
Окромя меня, озлобленно надулся Федор. Ты распоряжайся своею жизнью, а чужие не трогай. Понял?
Да что ты будешь делать! всплеснул руками Харитон. Все у тебя не слава богу.
Я согласен отныне заниматься этим благим делом, заявил открыто отец Дионисий, но вы все должны мне помогать, он повернулся в сторону Федора и, глядя ему в глаза, спросил: А как по твоему разумению, почему люди пьют?
Федор немного помолчал и твердо сказал:
Это не от бога. Это от слабости людской. Дух свой унизили, чрево возвысили. Веру молитвой крепить надо.
Верно! согласно кивнул батюшка. Только душа человека бессмертна, только душа. А тело это одежда души. Все предстанем перед Господом голые.
Ничего нового для Федора отец Дионисий не сказал, но то, что батюшка думал сходно с ним, радовало и вызывало доверие.
Бурмистр и управляющий растерянно смотрели на батюшку, на происходящее вокруг и не знали, что сказать. Только одна гнетущая мысль крутилась в голове Богдана Леонтьевича: «Ханенко шкуру с меня спустит за такие дела».
Завершая сход, голова казачьей общины объявил:
За пьянство сход казачьей общины приговаривает Кириенко Ефима и Грибова Семена к дранью плетьми. По тридцать каждому.
Пороли казаков здесь же, на сходе. В кругу поставили лавку, чтобы лучше было видно.
Поглазеть на зрелище хотели многие. Взрослые стояли, взволнованно переговариваясь, дети жались к родителям и испуганно вздрагивали. Долгаль стоял возле лошади и наблюдал.
Проучить их надо как следует! настойчиво наказывал своему сыну Василий Терещенко. Чтобы другим впредь неповадно было.
Его сын Матвей в сельской казачьей общине числился десятником. Сейчас он прохаживался вдоль лавки. Низкорослый, с узкими худыми плечами и руками чуть не до земли. В селе все знали, что самый вредный и безжалостный десятник Матвей Терещенко. Ежели доберется до плетки, то милости не жди, как клещ вцепится, до последнего будет сечь.
Ишь ты праведник нашелся, огрызнулся Ефим.
Долгаль кивнул казакам:
Начинайте.
Ну, ты, иди сюды! крикнул Матвей, указывая рукой на Ефима. Я те щас покажу божью милость.
У Ефима в этот момент храбрости поубавилось, он испугался, но сделал шаг вперед, скинул холщовую рубаху и покорно лег на лавку. Коренастый десятник подошел к нему, другой казак, тоже невысокого роста, встал с другой стороны лавки на всякий случай, чтобы не убежал. Плеть взлетела вверх. Тело Ефима дернулось от ударов. Послышались стоны. Стоящие рядом бабы перестали разговаривать, а вскоре и вовсе отвернулись.
Крепче! Крепче бей! крикнул Долгаль.
Меланья, расталкивая толпу, бросилась к лавке:
Окаянные! До смерти не изуродуйте!
Ее задержал Андрей Руденко:
Не гневайся, Меланья, ради тебя стараемся, помочь тебе хотим. И решение схода исполняем.
Меланья уткнулась в плечо Андрея и зарыдала.
Вот бабы! недоуменно проговорил Долгаль. То проклинают мужика на чем свет стоит, а как до наказания дело доходит, так им жалко становится.
Кабацкие приятели от души сочувствовали Ефиму и Семену, искренне бранили десятника и советовали ему полегче стегать наказанных казаков.
Ефим, шатаясь, еле переставляя ноги, отошел в сторону, жадно глотая воздух.
Матвей, запыхавшись, перевел дух, смахнул запястьем пот со лба:
Давай ты! злобно крикнул он Семену Грибову.
Тот попятился назад и хотел было убежать, но Андрей Руденко схватил его за шиворот, а другой казак ухватил за руку.
Волоките сюда! закричал десятник.
В момент Семена притащили к лавке, Матвей снял с него рубаху и бросил Марии. А чтобы хлопот с казаком было меньше, его привязали к лавке.
Братцы, убивают! закричал Семен. Он кряхтел, ругался, извивался от боли под ударами плетки.
Мария сначала равнодушно смотрела на экзекуцию мол, так и надо этому поганцу, но когда тело мужа покрылось красными рубцами и он застонал, она отвернулась и заплакала, уткнув лицо в рубашку.
Матвей, закончив порку, схватил стоявшее рядом ведро воды и окатил выпоротого. Семен очухался и вскочил на ноги.
Ой молодец! Ой добро! Хорошо отходил нерадивых! похвалил Долгаль десятника.
Ефиму показалось, что за эти выкрутасы товарищу по шинку досталось еще больше, чем ему. Не желая больше оставаться здесь, Меланья схватила мужа за руку и повела домой.
На Ефима было страшно смотреть: на спине и плечах сине-багровые потеки от ударов, кое-где еще сочилась кровь.
Он тряхнул головой, повел плечами, как бы проверяя, целы ли кости, а потом хриплым голосом, повернувшись к шинку, громко сказал:
Братцы, дайте хоть стакан водочки!
Замолчи, окаянный, и после порки ему неймется, зашипела на него жена.
Ефим вдруг стих, изумленно глядя на Меланью. Та, утерев слезы, тянула его в сторону дома. Ребятня бегала по улице вокруг них и дразнила его:
Пьяница гуляющий, поротый нещадно!
Ефим только встряхнул волосами, не обращая на них внимания. Потом зло погрозил кулаком. И, глядя куда-то вдаль, тяжело вздохнул:
Избили в кровь живого человека и думают, что правы. Радостно им от этого.
2
Помещичий дом стоял на пригорке, окруженный липами, дубами и вязами. Дом был старый, но аккуратно покрашенный желтой охрой. Деревянные колонны на фасаде придавали ему благородный и торжественный вид. Комнаты были с высокими потолками, просторные, летом в нем было прохладно, а зимой, когда докрасна натапливали печь, тепло и уютно.
После поездки на винокуренный завод и плотного обеда Ханенко отдыхал. Он сидел в горнице на огромном диване из красного дерева, покрытого вишневым трипом. У окна на этажерке стояла клетка с канарейками, в углу, в деревянной бочке, высокий фикус.
Во дворе раздался топот копыт. Кто-то спрашивал его. По голосу он узнал своего управляющего Богдана Ющенка. За много лет служения он уже догадался, что бурмистр явился с недоброй новостью.
В дом с растрепанными от быстрой езды волосами влетел управляющий. Остановился, едва перевел дух и дрожащим голосом сообщил:
Беда, пан. У нас бунт в Дареевске. Казачки за трезвость гутарят, к шинкам караулы приставили, чтобы никого из местных не пускали.
Бурмистр тщательно, с четкой последовательностью рассказал о сходе казаков и крестьян.
Иван Николаевич едва схватывал обрывки фраз, не до конца осмысливая произошедшее. Весь день он провел на жаре, в поездке в Ларневск, и основательно устал. Ханенко тяжело и безразлично смотрел на управляющего. Его румяное с жирными трясущимися щеками лицо расплылось в довольную улыбку. Глаза растянулись узкими щелочками.
Потом Ханенко вдруг понял, что к чему. Его словно передернуло. Он вскочил с дивана и, схватив Ющенка за грудки, впился глазами в испуганное лицо.
А ты куда глядел? зашипел, сжимая зубы, помещик. Так что в селе творится?
Как что? Казаки бунтуют, опустил голову Ющенок, не выдержав гнева хозяина. Пана Миклашевского крестьяне тоже в дыбы встали, наши-то холопы смирные.