Ефим очнулся, в глазах его показались слезы, тело охватила дрожь. Чтобы какая-то вшивая сволочь била его?! Он медленно встал и, подавшись вперед, широкой ладонью схватил Еремея за горло. Но тут вмешался половой и разнял пьяных драчунов. Еремея посадил за стол, а Ефима повел на выход.
Шаркая плечом по стене, Ефим добрел до двери, толкнул ее рукой и, перешагнув за порог, упал на пол. В падении задел рукой пустые ведра, которые с грохотом разлетелись по крыльцу. Немного полежав, поднялся и прошел через двор. Затем опустился на лавку под липами. Вокруг было тихо, безлюдно, и только из шинка доносились обрывки громких слов. И стало ему одиноко и тоскливо в этом темном дворе, и страстно захотелось пойти домой, чтобы там, у домашнего очага, потолковать с отцом и братьями о будущем урожае, о своих крестьянских заботах. Все обыденное стало так мило и близко его душе его братья, жена, семья, их разговоры.
Эх, да что там отец да братья, отмахнулся Ефим, печально покачав головой. Все это враки с пьяных глаз. А доведись с ними сейчас встретиться, ни о чем не стал бы с ними говорить. Не о чем!
Ноги заплетались, и он, шаркая, плелся по темной улице. Душа запросила песни, и по всей округе понеслось:
Из-за острова на стрежень
Да за что такое наказание?! всплеснула руками Меланья, поджидавшая его у плетня.
Ефим зло ухмыльнулся:
Как работаем никто не видит, а как выпьем, так всякий видит, и, шаркая лаптями по траве, поплелся спать на сеновал, в хату при отце не посмел зайти.
Тихо в доме, все спят, и только Меланье не спится. Тревожные мысли рвут ее сердце. Она стоит под образами:
Господи наш милосердный, спаси и сохрани нас, грешных
Молится Меланья, умоляюще смотрит на Черниговскую икону Божьей Матери и просит Царицу Небесную помочь ей и ее деткам и наставить на путь истинный мужа ее, огородить его от лихой напасти пьянства
5
Утром Анна первым делом разбудила снох. Каждой наказала, какую работу выполнять. И хотя те сами знали, чем заняться, все равно почтительно слушали и согласно кивали: порядок такой. А дом, как известно, на порядке держится да на строгости.
Загудел огонь в печи, захлопали двери, забрякал подойник, на дворе нетерпеливо замычали коровы.
Запахло квашней, закипел самовар. Дом проснулся.
Ефим в рубашке, измазанной кровью, и в грязных штанах неторопливо прошел в хату, к чему-то прислушиваясь. Босой, с багрово-синим носом на заросшем щетиной лице, он явно не желал встречи с отцом.
Он смотрел на домочадцев крошечными щелками заплывших глаз, дрожал и трезвел, сидя на топчане.
Мать Анна с Лукерьей и внучатами готовились завтракать. Здесь же кружилось с десяток мух, другие ползали по столу.
Степа, ты лоб-то разучился крестить? косясь на старшего внука, заворчала Анна.
Мальчик с показным усердием осенил себя крестом, желая угодить бабушке.
Чугунок постных щей быстро пустел. Младший, Андрей, жадно набивал рот, румяные его щеки раздувались от удовольствия. Ольга ела робко, Аксинья совсем не ела, отбиваясь руками от неугомонных мух.
Жена где?! вдруг хрипло гаркнул Ефим, и Андрей от неожиданности уронил ложку. А ну вон из-за стола, коли жрать не хочешь! злобно бросил он племяннику.
Лукерья вздрогнула, словно от выстрела, и с возмущением посмотрела на брата:
Как тебе не стыдно на мальца кричать! Погляди на себя, сам-то допился, на дикого зверя похож стал.
А что сам? Ну, выпил немножко, зря ты на меня нападаешь, сестрица.
Анна встала из-за стола и подошла к сыну. Бледная, измученная, словно после болезни, она закрывала лицо руками, стараясь сдержать слезы, и запричитала:
В кого же ты такой уродился? Дети как дети, а ты чистый ирод. Ни отца, ни матери тебе не жалко, ни жены с детьми. Ох и устали все от твоего пьянства! Сил нет.
Ефим, опустив голову, молчал.
Сынок, что ты с нами делаешь?.. Пощади ты нас-то! сказала она умоляюще.
Анна подошла к печи, ухватом достала чугунок с пшенной кашей, заправленной прогорклым льняным маслом, и поставила на стол. Андрей первым запустил ложку в чугунок, но, уже поднеся ее ко рту, вдруг замер, выпучив глаза на гневливого дядю.
Ешь, ешь, заулыбался Ефим. Потом встрепенулся, мотнул взъерошенной головой и громко крякнул в кулак: Эх, дозволь, мама, рассольцу хлебнуть, а то до шинка не дойду.
Как так?! Чуть свет, а ты уже похмеляться навострился. Совсем из ума выжил? в хату вошла Меланья и, бросив охапку дров у печи, сверкнула злым взглядом в сторону мужа: Ты б лучше пошел отцу подсобил, лодырь!
Ефим, вздохнув, кашлянул и отвернулся к окну. Он понимал, что виноват перед матерью, перед отцом и, главное, перед женой. Знал, что разговора сегодня не получится, не тот настрой у домочадцев. Он встал, ополоснул под рукомойником лицо. Не глядя ни на кого, прямо из ведра попил воды, откашлялся. Подошел к жене, бухнулся на колени и запричитал:
Прости ты меня, окаянного! Не стою я тебя
Хватит уже бражничать, сколько можно! истерично закричала вышедшая из себя Меланья. Посмотри на себя! На кого ты стал похож?!
Голос ее дрожал и срывался, но она говорила открыто и громко, не считаясь с тем, что даже соседи слышат каждое ее слово. Что они подумают и скажут, ей было уже все равно.
А ты не гавкай! встрепенулся Ефим. День буду пить, да еще день! Понятно? Не пить так это бунт против государя-батюшки, он для нас все это делает, для нас старается.
Ты лучше о семье подумал бы. Отделиться он решил! всплеснула руками жена. А таперича что? она вплотную подошла к мужу, взяла со стола ухват и стала угрожающе потрясать им. Отвечай, сатана!
Меланья с побелевшими губами и злыми глазами казалась воплощением ярости. Она едва сдерживалась, чтобы не опустить ухват на спину мужа.
Будя тебе! попытался улыбнуться Ефим. Чего расшумелась? Не одни мы бедствуем, все мыкаются.
Отодвинув в сторону жену, он взял с полки ковш и, раздвигая в кадушке огурцы и стебли укропа, зачерпнул рассола. Стал жадными глотками пить терпкий напиток, спеша и проливая его на пол.
Правильно мама гуторит: ирод ты проклятый, чтоб тебя короста заела! с тоской и болью выдавила Меланья и, истово осенив себя крестным знамением, испуганно шепнула: Прости господи.
Цыц, баба! оборвал ее Ефим и, шатаясь, вышел из избы.
Во дворе отец возился у телеги. Чтобы не попасть ему на глаза, Ефим прошмыгнул за ограду и вышел на улицу.
Возле своего дома на лавке сидел старик Терещенко, рядом с ним болтал ногами внук Федька. Заметив подслеповатыми глазами Ефима, он с трудом поднялся, скрипя истертыми коленями и опираясь на трость, нервно сжал свободную руку в кулак и стал грозить ему:
Ах ты, слякоть бесстыжая, честь казака позоришь!
Тот равнодушно смотрел на старика.
Чаго молчишь, язык проглотил?
Ефим качался из стороны в сторону, спина сгорбатилась, он тщетно пытался ее выпрямить, чтобы достойно выглядеть в глазах старика, но у него не получалось.
Я, дядька Василий, пью вовсе не оттого, что хочется, а потому, что тяготит жизнь.
А кого она не тяготит? Одни от водки в петлю лезут, другие в тюрьму. А ты чаго ищешь?
Я покоя ищу. В душе покоя.
Посмотри, на кого ты похож! В забулдыгу, в пьяницу превратился! Терещенко замахнулся тростью и хотел было огреть нерадивого соседа, но потом остепенился. Жахнуть бы тебя батогом, да мараться неохота, плечи его нервно вздрагивали, он перевел взгляд на церковь, тяжело вздохнул, успокоился, перекрестился и сменил гнев на милость: Сынок, у тебя ж тятька добрый хозяин, а дед твой казак был от бога. Дед задушил бы тебя своими руками, кабы живой был.
Ефим, недовольно морщась, скосил глаза в сторону старого казака и через силу произнес:
Я, дядька Василий, больше не стану пить. Худо сегодня мне. Сейчас опохмелюсь и все, больше ни разу не буду.
Врешь ты все! Глянь на себя! Слизь болотная, да и только. Лучше бы себе новые лапти справил, а то вон как обносились.