— Это я понимаю, — заверил я. — Я прохожу по статье «…в особо крупных размерах». Спросят так спросят!
— Тогда мне добавить нечего, — произнес он невесело. — Разве еще вот что… Мы, адепты Церкви, можем только создавать. Сколько бы ты ни произносил «разрушься», «уничтожься», «провались», «сгори» и ни желал всем сердцем разрушений или смерти — ничего не выйдет. Магия, которая доступна нам, может только лечить, творить, создавать…
Свет разом исчез, комната стала темной и мрачной. Едва-едва краснеют пятна чадящих светильников, со всех сторон начали подползать нечистые запахи, появление Тертуллиана их выжгло так же легко, как темноту в углах комнаты.
Я рухнул в постель, задумался. Я не тот простак, которому надо объяснять прописные истины христианства. Возможно, как раз понимаю возможности и цели христианства чуточку иначе, чем Тертуллиан. Хотя, конечно, Тертуллиан — отец Церкви, гигант, а я мошка, но я мошка, сидящая на плече этого гиганта, я знаю о христианстве все-таки больше…
Я знаю о других ветвях христианства, знаю о Варфоломеевской ночи, слышал про этих гугенотов, католиков, кальвинистов, лютеран, а ведь простой и малодумающий народ не понимает даже такого простейшего иносказания, как случай с Магометом, когда он объявил, что сумеет приблизить к себе гору. Толпы собрались смотреть на такое чудо, Магомет появился и велел горе приблизиться. Гора не сдвинулась, тогда Магомет спокойно сказал: если гора не идет к Магомету, Магомет пойдет к горе.
На самом деле он всего лишь выполнил то, что пообещал: сумел приблизить к себе гору, а еще в иносказательной форме показал простакам, что к любой цели есть разные пути и если один не подходит — ищу другой, обязательно отыщется. Но дурачье просто гыгыкало, уверенное, что хитрый жулик надул лохов. Что ж, каждый понимает в меру своего развития.
Я — понимаю больше. Возможно… Впрочем, Тертуллиан подсказал путь, как наращивать свою мощь.
* * *
Дверь отворилась, вошла с заставленным подносом в руках юная служанка, золотые волосы заплетены в длинную косу с неизменной голубой лентой, широкий и скрывающий формы тела сарафан до полу, но я успел увидеть маленькие босые ступни.
Вид у служанки был донельзя испуганный, чуть-чуть выступающие над краем глубокого выреза белые нежные полушария часто вздымаются.
— Ваша милость, — пролепетала она, — простите, но… дверь была закрыта! А из-под нее в щель такой свет, такой свет… что я даже не знаю!
Я сел на ложе, проследил взглядом, как она поставила поднос краем на стол, ловко переставляет медный кувшин, блюдо с гречневой кашей и жареным мясом. Отдельно — соленые огурчики в дополнение к затребованному мною рассолу. Крупная грудь, совершенно не тронутая загаром, стыдливо прячется под грубой тканью.
— Тебя зовут Леция? — спросил я. — Помню-помню…
Она вздрогнула, уставилась на меня расширенными глазами.
— Д-да, ваша милость…
— Не затягивай пояс так туго, — посоветовал я. — Ты хорошая девушка, это даже отец Ульфилла подтвердит… может быть. А если нет, то я скорее его прикажу повесить, чем позволю тебя обидеть.
Она вздрогнула сильнее, отступила от стола, прикрываясь деревянным подносом, как щитом.
— Не понимаю вас, ваша милость…
— Я знаю, — сказал я как можно ласковее, — что у тебя под платьем. И, как догадываюсь, знаю не я один. Так что не трясись уж так…
Ее большие чистые глаза наполнились слезами. Я быстро встал, обогнул стол и подошел к ней вплотную. Она дрожала и смотрела на меня снизу вверх умоляющими глазами.
Я взял поднос, бросил его в сторону дверей. Леция вздрогнула, когда я взялся за лямки ее сарафана.