Я слышал, он алхимик. Делает яды, вспомнил Бюрен. Даже яды показались ему меньшей гадостью, чем обцелованные ноги.
Их три брата, и все трое делают яды, подтвердил Анисим Семёныч. А что, ты разве смыслишь в этом деле? Если ты в благодарность за протекцию вдруг кинешься ему на шею боюсь, наш Миньон и сам струсит. Они друзья с моим шефом, Остерманом, и оба такие церемонные, закрытые снобы, не любят, когда их трогают руками. Но если ты порадуешь герра Лёвенвольда свежей алхимической формулой это может стать началом прекрасной дружбы.
Я совсем не знаю алхимии, признался Бюрен, но знаком с астрологией. Может, составить для него гороскоп?
На коронацию вместе с хозяйкой отправились избранные Кайзерлинг и Корф. Бюрен и Козодавлев не поместились в церемониальную роспись. Скромное положение герцогини Курляндской, увы, не предусматривало пышной свиты.
Обойдённые судьбою юнкеры грустно играли в карты в комнатке Бюрена, и Козодавлев продул уже талер, когда явился лакей с запиской.
Юнкеру Бюрену от господина Лёвенвольда, торжественно, как герольд, объявил сей ливрейный юноша.
Бюрен взял записку, развернул. У господина Лёвенвольда был смешной почерк, острый и мелкий, как царапины от птичьих коготков.
«Я знаю, что ты отставлен. Я осушу твои слезы, я тебя утешу. Приезжай к Китайскому павильону, здесь репетирует оркестр, поют кастраты и недурно, и генерал фон Мюних готовит к запуску знаменитые свои фейерверки. У меня два кресла на крыше павильона и всего лишь одна задница. Ты можешь подняться ко мне на крышу и разделить со мною всю эту сказочную феерию». Рене явно не давались сложные обороты в переписке.
Где Китайский павильон? спросил Бюрен. Нужно ехать или можно дойти пешком?
Козодавлев, прежде угнетённый проигранным талером, воспрянул духом игра отменилась, и наметился праздник:
Так здесь же, в трёх кварталах, неподалёку от Успенского
Тебя не зовут, огорчил его Бюрен, у барона Лёвенвольда на крыше только два кресла.
Про задницу он уж не стал цитировать.
Deux étions et navions quun coeur пропел насмешливо дважды отвергнутый Козодавлев («У нас на двоих было одно сердце», из Вийона). Он не унывал игра-то всё равно отменилась.
Мне велено вас проводить, напомнил о себе лакей.
Бюрен снял с вешалки шляпу и устремился за ним, по гулкой лесенке, бог знает чему навстречу.
У самой воды весёлые солдатики возводили тонкие остовы предстоящих огненных фигур корону, и Палладу, и двуглавого орла. Китайский павильон стоял к фейерверкам так близко, что огненные искры непременно должны были просыпаться на легкомысленные головы его обитателей. Но грядущее никого не смущало среди резных драконов и арочек заливался арией лохматый кастрат, и четыре скрипача играли на ажурной галерее мелодию одновременно бравурную и тревожную.
Вот, кивнул лакей на лестницу позади павильона, там они.
И сбежал, не дожидаясь подачки знал, что у юнкеров не бывает наличных денег.
Бюрен задрал голову Рене смотрел на него с крыши, свесившись с ограждения, как кукушка из часов:
Забирайся, трусишка я подам тебе руку!
Бюрен вознёсся по лесенке, Рене протянул ему сверху сразу две руки, втащил на крышу (их бросило друг к другу) и, невольно прижавшись, осторожно и нежно поцеловал. Так, что захотелось ответить но Бюрен терпеливо переждал поцелуй и спросил:
Что это за место?
Павильон для оркестра. Рене кончиком пальца стёр с его губ свою помаду. Концертмейстер влюблен в меня. Без взаимности, но он предоставил мне эту крышу и эти стулья за возможность хотя бы смотреть на меня снизу вверх.
Бюрен взглянул на Рене, словно оценивая да, этого концертмейстера можно было понять, Рене походил одновременно на оперную травести, девочку, переодетую в мужское, и на фарфоровую куклу с каминных часов. Стоило пожертвовать крышей и парой стульев за возможность смотреть и смотреть на такого, снизу вверх
А почему ты не в Успенском, на коронации? спросил Бюрен.
Представь, мне больше нравится здесь. С оперой, с фейерверками. И с тобой
Если он играл сейчас в своего шефа, Виллима Ивановича, то играл решительно, насмерть и всерьёз. Бюрен вспомнил об Анисиме Семёныче, об их вчерашнем разговоре
Рене бродил по крыше, огибая стулья, и странно взглядывал искоса, из-под длинных золоченых ресниц.
Скажи мне дату своего рождения, попросил Бюрен.
Зачем? Рене остановился и уставился на него широко раскрытыми, недоуменными глазищами.
Я составлю для тебя гороскоп, пояснил Бюрен, я знаю, что ты алхимик. А я астролог. Больше мне нечем тебе заплатить за твоё доброе и любезное обхождение.
Рене усмехнулся краешком рта, подошел к Бюрену близко-близко, обнял его за плечи бархатной, браслетами звякнувшей рукой и на ухо прошептал щекочущим шёпотом какие-то даты. От его тёплого, медово-сладкого дыхания по шее побежали мурашки, и слава богу, что Рене сейчас же отступил и встал у края крыши, вглядываясь в ажурные фигуры фейерверков.
Вот скажи, что ты думаешь обо мне, Эрик? Что я идиот, наверное?
Ты, наверное, очень добрый человек, Рене, смутился и растерялся Бюрен, если оказываешь протекцию такому болвану, как я. Ты поистине ангел милосердия. Даже не знаю, что ты во мне разглядел, раз взялся помогать быть может, себя в прошлом?
Дурак! сердито воскликнул Рене. Я мог бы держать на коронации хвост своей муттер, и обо мне написали бы в хронике. А я здесь, с тобою Мы на крыше парадного павильона, для нас играют четыре императорские скрипки и поет кастрат два русских рубля в час, между прочим, и концертмейстер дирижирует, вот этим всем.
Я думал, они репетируют
Рене резко повернулся к нему красиво разлетелись широкие полы его бархатного придворного наряда и смотрел на Бюрена тёмными, ложно-раскосыми, бесстрашными глазами. Он выговорил это негромко и решительно, с весёлым отчаянием:
Я люблю тебя, Эрик, а ты и не видишь. Уже все это видят, все, все, кроме тебя
Как же ты мог так ошибиться, многоумный Анисим Семёныч!
Я не знаю, что тебе отвечать, совсем потерялся бедняга Бюрен, но, как честный лютеранин, я, наверное, должен сейчас тебя пристыдить
Неожиданно! звеняще рассмеялся Рене. Только я не лютеранин. Я агностик. Мы, Лёвенвольде, шотландцы, католики, но при русском дворе, как ни забавно, безопаснее слыть агностиком, нежели католиком. Что ж, прощай, мой невероятный, прекрасный, демонический Эрик. Здесь делается опасно герр Мюних вот-вот зажжёт свои фигуры, посыплются искры, а я не желаю заживо сгореть. Не желаю сгореть
Бюрен протянул было руку, чтобы поймать, удержать его, но поздно Рене с козьим цокотом слетел по лестнице, и Бюрен видел сверху как он почти бежит, так торопится, словно боится, что кто-то его схватит. Припомнилась невольно сказка про ангела, неудержимо и безвозвратно взмывающего над земляничной полянкой, прочь, прочь от злого мальчишки, дурака и грубияна.
«Нужно было вернуть его, подумал Бюрен, но тут же задумался: И что же потом? Спать с ним? Нет, довольно с нас и герцогини, хотя Рене, конечно, красивее герцогини. Да что там он красивее всех, кого я когда-либо видел. Такая талия и такие глаза Но он мужчина, и притом с усами тут умри, но не представишь, что ты с бабой Интересно, Бинна и с ним велела бы мне переспать если это так выгодно?»
И Бюрен впервые за всё время, что был в Москве, порадовался, что Бинна не приехала с ним.
Начался фейерверк, и огненные стрелы посыпались с темного неба, рискуя и в самом деле подпалить на Бюрене парик. Незадачливый юнкер сошёл на землю и смотрел с земли, из толпы, с безопасного расстояния, как красиво горят корона, орёл и Паллада, и Паллада всё передает и передает орлу какой-то жезл, да всё никак не передаст.