Я папоротник выкопаю и в ведре поставлю, он красивый, разлапистый такой.
Ты прав, он забавный и даже похож на пальму
Сумасвод слышал с крыльца их разговор и давался диву. Перина и пальма поразили его воображение. «У деда амур, смекнул смышлёный цербер, свидание намечается. Неужто Марья Саввишна Дурыкина? Со старшим сыном крутила, потом с младшим, а нынче, значит, и с самым главным, с овина и сарая пламечко и на хату перекинулось»
1724. Point of no return
Бюрен стоял на ступенях Лефортовского дворца и следил за течением жизни за тем, как прибывают и отъезжают экипажи. Кайзерлинг пообещал подобрать его, на карете кого-то из новых своих влиятельных приятелей, и добросить до квартиры. Бюрену не терпелось похвастать небывалой сегодняшней удачей, нежданным венцом собственной доселе полудохлой карьеры. Правда, патока триумфа пропитана была изрядным ядом Рене представил-таки Бюрена царице Екатерине, и Бюрен имел несомненный успех, и теперь с благодетелем предстояло ему как-то расплачиваться. А чего пожелает от него Рене? У Бюрена не хватало скромной его фантазии
О, Яган! Анисим Семёныч сбежал к нему с каретного разворота, нарядный, подвитой и напудренный так густо, словно падал лицом в тарелку с мукой. Поздравляю! Наслышан о твоем триумфе! Наш с тобою Герман будет рвать на себе волосы он непрерывно скачет, от персоны к персоне, но до сих пор лишь мыкается в приёмных а ты уже преуспел!
Бюрен глянул на приятеля как затравленный зверь. И сознался, неожиданно сам для себя:
Страшно подумать, чем придётся мне платить за мой триумф
Кто же тебя представлял? быстро спросил Анисим Семёныч.
Они, кивнул Бюрен на каретный разворот. На развороте высился внушительный и роскошный экипаж французского посланника, и сам посланник светлым фениксом снисходил на грешную землю почти в протянутые руки камергера Виллима Ивановича де Монэ. Чуть поодаль, за самым камергерским плечом, летуче улыбался казанский губернатор Артемий Волынский, сиял зубами и кудрями. Когда Рене привёл Бюрена в покои Екатерины, де Монэ провожал их к хозяйке, а Волынский сидел уже в покоях, как видно, на правах старинного знакомого.
Эти двое? искренне огорчился Маслов. Волынский и Монц? Плохи тогда твои дела. Я-то думал, тебя представлял тот юнкер, Миньон
Он привёл меня в покои, а эти двое там уже были, пояснил Бюрен.
Ну, с Миньоном всё проще, выдохнул с облегчением Анисим Семёныч, главное, что ты не должен ничего этой сладкой паре. Кстати, чего ты ждёшь? Герцогиня выслала за тобою карету?
Наш Герман обещал меня подобрать, да, видно, обманул.
Не беда, я прихвачу тебя с собой, если захочешь. Остерман выдал мне карету для служебных дел, но он не станет возражать, если я по дороге довезу и тебя.
Скажи, Анисим, а отчего Волынский и Монэ и вдруг хуже Лёвенвольда? спросил Бюрен. Он знал о себе, что наивен, и неуклюж, и не годится для двора с такой своей простотой, но Анисим Семёныч был не тот человек, что станет над ним насмехаться.
Царица Екатерина в общении оказалась намного легче, чем Бюреновская собственная хозяйка-герцогиня, говорила без церемоний, а после поцелуя руки придержала красавца двумя пальцами за подбородок и лукаво заглянула в его глаза. Кажется, она прочла бесхитростную истинную природу под его ложно-значительной демонической внешностью, и такое забавное несовпадение пришлось ей по вкусу. Де Монэ (или Монц, как назвал его Маслов) всё время был рядом и чутко следил, чтобы симпатия не переросла в нечто большее, охранял свою деляночку.
Забавно, что внешне знаменитый камергер выглядел в точности как Рене такая же тонкая талия, златые кудри, длинные серьги и длинные стрелки, только глаза голубые, а у Рене они были тёмные. Они с Рене с удовольствием обыгрывали своё сходство, принимали одинаковые позы и делали синхронные жесты казалось даже, что это один человек перед зеркальным своим отражением. Они были как танцовщики в балете, улыбался один улыбался и второй, они одновременно и кланялись, и отставляли ножку, и отклонялись назад в тончайших, будто бы переломленных талиях, как две змеи И странно, с какой ревностью, с какой мучительной судорогой на тонком, породистом лице следил за этим их представлением, почти танцем, стоявший за креслом государыни губернатор Волынский
Волынский и Монэ хуже Лёвенвольда, подтвердил Анисим Семёныч. Подкатился немудрящий канцелярский возок. Садись же!
Вдвоем они забрались в карету.
Я не понимаю. Как же мне-то быть почти проскулил Бюрен.
Не здесь же, при кучере, про такое рассказывать. Давай-ка, Яган, завтра утром и махнём на рыбалку. Удочку я для тебя найду, предложил весёлый Анисим Семёныч.
Не зная, наверное, «рыбалки» немецкой, он употребил в своей речи французское двусмысленное «peche», означавшее одновременно «ловить рыбу» и «грешить». И Бюрен выдохнул с облегчением, когда Маслов продолжил всё-таки про рыбу:
Посидим, половим на реке щурят и заодно разберёмся с твоей бедой. А то наш Герман насоветует тебе со всей злобы
Спасибо, Анисим. Знаешь же, что я такой дурак
Ты не дурак, ты новичок на этом поле, еще разберёшься, утешил Маслов, как русские говорят, «одна голова хорошо, а две лучше». А вот, кстати, неплохая иллюстрация, и он указал, смеясь, на выпуклый русский герб на фронтоне здания, на орла-растопырку с двумя головами.
Над рекой пластами лежал туман. Первые птички пробовали голос в переплетённых низких ветвях, и от воды отчетливо и резко пахло рыбой. Бюрен и Маслов сидели у самой воды, и разноцветные поплавки дремали, снесённые течением, среди острых сабелек осоки.
Ты не должен думать, Яган, что они какие-то подонки, рассказывал Анисим Семёныч. Виллим Монц был на войне переговорщиком, и абсолютно бесстрашным, побывал в самом пекле. Сейчас, конечно, он оброс жирком и оставляет впечатление такого пустоцвета, но это офицер, герой, умница и хитрец. А Волынский, Артемий Петрович он легенда среди дипломатов. Этот человек сам выбирает себе покровителей, и патроны, ты не поверишь, готовы встать к нему в очередь.
Почему же?
Десять лет назад, в Стамбуле, Артемий Петрович, тогда еще простой дипкурьер, добровольно сошел в зиндан Семибашенного замка вслед за главой русской дипмиссии, графом Шафировым. Сам понимаешь, каждый патрон мечтает, чтобы кто-то последовал за ним, в последней верности, в зиндан, или в ссылку, или на эшафот. Так поступок и делает человеку имя
Жаль, что они еще и искренне посетовал Бюрен.
Уж каковы есть. И слава богу, скажу тебе еще раз, что ты ничего им не должен. Эти два охотника стреляют, не оставляя подранков.
Бюрен вспомнил, как на выходе из царицыных покоев де Моне и Волынский, нагнав его, встали справа и слева, словно ангел и бес, и спросили, с двух сторон одновременно шепча в уши:
Эрихен, а говоришь ли ты по-гречески?
Он ответил тогда, что и на латыни-то изъясняется с трудом, и они, хохоча, отошли. Но ведь вопрос их был, кажется, совсем не про знание языков, про что-то другое
А Лёвенвольд? спросил Бюрен.
Он немного иное.
Герман говорил мне, что он именно то. И он целуется при встрече. Бюрен вспомнил томительный, жадный поцелуй Рене и нервно сглотнул.
Это сейчас модно, оттого что царь Пётр при встрече целовался. Миньон делает то, что модно, вот и всё, он раб минутных веяний. И он играет роль своего начальника, Виллима Ивановича, ловеласа и опасного содомита. Но сам Миньон не содомит. Он как вода, принимающая форму сосуда, ему неинтересны мужчины, но интересны интриги, и поцелуи, и карты, и векселя, и возможность заставить красивого человека подчиниться, покориться, играть в его игры. Он любит, когда мужчины целуют его ноги, но перепугается, если вдруг поцелуют выше Есть такое австрийское слово, «бузеранти» это любитель пообжиматься с собственным полом. Греховодник, но всё же еще не содомит.