А потом она увидела волнорез, и человека на краю волнореза, и веселье улетучилось. Как много причин может быть у человека пойти в шторм осенью к воде и забраться на волнорез? Тори побоялась озвучить ответ даже себе самой.
Человек стоял спиной к набережной. Слишком большой плащ хлопал на ветру, как оторвавшийся парус. Она не знала, что опаснее – окликнуть его или подойти и взять за руку – и ни за что на свете не отпускать. Она спустилась на сырую скользкую гальку, вскарабкалась на волнорез и пошла по узкой полоске бетонных плит. Ветер кидал в лицо ледяные брызги, такой сильный, что мог сбить с ног. Резиновые сапоги проскальзывали.
– Простите? – крикнула Тори через ветер. – Вы слышите меня?
Человек не отозвался. На нем были джинсы и кеды, простые летние кеды. Тахти ходил в таких же, даже в мороз, и сердце ее пропустило удар. Это же не Тахти? Но она знала, что это не Тахти, она узнала бы его со спины. Даже в темноте.
Ветер сорвал с головы человека капюшон, и светлые волосы разлетелись на ветру. Он сделал шаг в сторону.
В сторону края.
– Стойте! – крикнула Тори, но человек не отреагировал.
Она подобралась к нему – наполовину ползком, наполовину бегом, и схватила за руку. Схватила так крепко, как только могла. И потянула назад, подальше от края. Хотя бы на шаг.
Человек вздрогнул, обернулся к ней. Они едва удержали равновесие на сыром бетоне. По обе стороны билось в ярости черное море. Они схватились друг за друга, чтобы не упасть, и всего лишь шлепнулись на колени. Но хотя бы не в воду. В ледяную воду у самых бетонных плит, в шторм, ночью? Не замерзнешь, так разобьешься. Но им повезло.
Он смотрел на нее ясными, прозрачными от страха глазами. Она все еще сжимала его руку. Он дернул ладонь, она не отпустила.
– Что ты здесь делаешь? – спросила она.
Он не ответил, только покачал головой. Она узнала его. Они виделись раньше, но ни разу не разговаривали.
– Не говори мне, что хотел спрыгнуть, – сказала она. – Самоубийство – это не выход. Ты так ничего не исправишь.
Он смотрел на нее без единого слова, а потом отвернулся.
– Пойдем, – сказала Тори. – Вставай.
Она встала, потянула его за собой, и он тоже поднялся на ноги. Они балансировали на ветру на сырых камнях, шажок за шажком, словно канатоходцы без страховки на головокружительной высоте, и ветер ярился, стремился скинуть их в воду. Она шла впереди, он – за ней. Она держала его за руку.
Она держала его за руку до самого дома.
///
Таких, как Рильке, учит жизнь, учит жестко и быстро. Он был обычным парнишкой, каких тысячи. У него никогда никого и ничего не было, и он прожил всю жизнь в этом интернате. В доме, похожем на ракушку.
Поначалу он вечно ходил в синяках и ссадинах. Потом жизнь научила его драться. А потом жизнь научила остальных, что к нему лучше не лезть.
Они дрались в интернате. Постоянно дрались. По поводу и без повода. Дрались так, что иной раз их не могли разнять учителя. Их запирали потом по одиночке, а наутро драки продолжались. За территорию, за еду, за одежду. За место в школьном автобусе. За койку у окна. За право – говорить, стоять где стоишь, спать где нравится, носить что хочется. За право иметь свой угол. За право быть кем-то. За право дышать.
Он тоже был душкой поначалу. Хотел быть частью целого. Хотел быть не один.
Может, он и вырос бы более мягким, если бы рос в семье. Всего однажды его взяли к себе другие люди. Своих детей у них не было. У него была строительная фирма, она преподавала фоно в музыкалке. Они жили в огромном доме и передвигались каждый на своей машине. Рильке глазам своим не поверил, когда оказался в их семье. Ему выделили спальню с собственной ванной комнатой. Она учила его играть на фортепиано.
Но так получилось, что скоро он снова вернулся обратно. Он так потом и жил в интернате. Один из сотни других, таких же брошенных детей.
Ночами они пробирались на улицу. Входную дверь запирали, поэтому они вылезали в окна и спускались по решеткам на окнах и трубам. Они шатались по округе. Пили разбавленный спирт из лазарета, если удавалось его достать. Дрались с другими пацанами. Летом купались нагишом в море. К утру возвращались. Они не били стекла в витринах, не воровали деньги из кассы. Хлеб иногда воровали, под утро, с машин, один батон на всех, еще теплый. Они убегали так быстро, что их никогда не ловили. А может, их и не пытались особенно ловить.
Они прогуливали школу – ходили на единственный на острове парк аттракционов. Если удавалось найти в мусорке чей-нибудь билет, катались на горках. Если нет – просто бродили в толпе.
Рильке был душкой. Дуралеем, но душкой.
Это потом была – ревность. Ревность – глупое чувство. Но сильное чувство. Из нее рождается настоящая, сильная ненависть.
Однажды один из них окажется в инвалидном кресле. Кого он будет винить? Будет ли смысл винить хоть кого-то? Одни найдут виноватых, другие пожмут плечами, третьи скажут, что просто пришли посмотреть на драку. Но все сойдутся на том, что такого финала никто не ожидал.
Они будут избегать друг друга. Они будут избегать друг друга много лет. Все сойдутся на том, что это был финал. Но ошибутся.
Потому что однажды ночью на номер одного из них придет смс с номером госпиталя.
И тогда позабытое старье снова выплывет наружу.
И уже нельзя будет притвориться, что ничего не произошло.
Потому что круги по воде все еще идут.
***
Тахти поднялся в кафе один. Зал был пустой, тихий, в углах лежали тени, занавески на окнах были задернуты. Даже за барной стойкой никого не было. Пустой стул, закрытая книга в мягком переплете. Словно все просто исчезли.
После сантехников так и осталось стоять ведро около книжного шкафа. Просто на всякий случай, если трубы опять протекут. Ни одного посетителя. Как будто это кафе не вполне существовало. Иногда Тахти казалось, что все это ему только снилось. Вопрос только, где он тогда проснется? Дома на юге или в волонтерском домике на ферме? Или в приюте? В полиции? А может, дома у Соуров? Или в реанимации в госпитале? Может быть, они тогда все же попали в него, когда стреляли? И все это – всего лишь бред затуманенного сознания, а он лежит под кислородной маской и электрокардиографом? Или вообще – ?
Иногда бывает это чувство ускользающей реальности. Как будто ты не совсем есть.
Тахти заметил его не сразу. Он сидел на ступеньке бара, подтянув колени к животу. В руках он держал чашку, волосы упали на лицо. Он не обратил на звон колокольчика никакого внимания. Смотрел перед собой, словно видел другое измерение.
Светлые волосы цвета небеленого льна, длинные, почти до плеч. Черная футболка и серые линялые джинсы. Тонкие, почти изящные руки и обглоданный лак на ногтях. Рядом с ним на ступеньке лежала книга в расшатанном переплете. Темно-зеленая обложка, буквы пооблетели, и название не разобрать.
Шаг вперед, еще один. Тахти боялся шуметь, словно шумом мог разрушить наваждение. Между ними осталось несколько шагов, когда он вздрогнул и поднял голову. Его глаза – крапчатые, словно в них рассыпались блики солнца. Секунда – и он подхватил книгу, вскочил, отступил за барную стойку.
– Привет, – сказал Тахти.
Это единственное, что пришло ему в голову. Парень смотрел на него. Только смотрел, ничего не говорил. Его грудь поднималась и опускалась, часто, словно он бегом поднимался по лестнице.
– Извини, если напугал, – сказал Тахти. – Не хотел.
Парень отступил на шаг, дернул дверную ручку и исчез в кухне. Дверь закрылась тихо-тихо, словно от ветерка.
Тахти остался стоять перед барной стойкой и закрытой дверью. Вокруг лежала такая тишина, что звенело в ушах. Не осталось ни шума машин, ни тиканья часов, ни скрипа половиц. Даже дыхание растворялось в этой тишине.
А потом брякнул колокольчик. Тахти подскочил от неожиданности. Но это всего лишь Хенна – раскрасневшаяся с мороза, принесла на плечах запах улицы, а на ногах – пушистый снег. Тахти смотрел на нее, она на него. Снег у ее ног превращался в лужицу талой воды.