Что это было – воспоминание, сон или бред – не знаю, но все же Фрэнсис привиделся мне той ночью. Его хитрая лисья мордочка, умные глаза, синий мячик в зубах, привычка спать у моих ног и робко заглядывать в комнату, когда к нам заходили гости. Карело-финская лайка – острые уши, быстрый-быстрый взмах хвоста. Он был любимцем мамы. Стоило ей подняться с дивана, он тут же вскакивал с места и наблюдал за ней, чтобы пойти следом. Фрэнсис всегда спал у маминых ног и не находил себе места, если ее не было дома.
И пускай мама говорила, что я не виноват в его смерти; что ей следовало держать поводок при себе или вовсе оставить Фрэнсиса дома – я так не считал. Долгие-долгие месяцы я истязал себя мыслями о том, что он погиб из-за меня. Я так и не смог выбросить поводок. Он до сих пор лежит в моей тумбочке. Под книгами и старыми школьными тетрадями. Не на виду, случайно на глаза не попадется, но все же…
Все это было в том бесконечно длинном душном полусне. Я метался по кровати и пытался нащупать красный поводок. Вместо него моя рука наткнулась на что-то холодное и жесткое. Я распахнул глаза и рывком приподнялся на локтях. Этого делать не следовало. Все вокруг закружилось, затряслось и засияло. Голову сдавило тисками, я сжал зубы и снова рухнул затылком на влажную наволочку. Несколько минут я лежал и не двигался. В ушах шумело, я вспотел и едва дышал. Стоило оглядеться и нащупать взглядом светлые стены, капельницу и лекарства – я понял, что нахожусь в больнице. Вместе с этим на меня навалились редкие воспоминания о случившемся. Они были нечеткими и туманными. Я помнил ссору с отцом, помнил пятна кофе на футболке и песню «The Beatles». Она шелестела у меня в голове, как утренний дождь.
Я почувствовал сильную сухость во рту, рассмотрел графин на тумбочке, но дотянуться до него не мог. Я был обреченным на вечные мучения Танталом, и под моими ногами трескалась черная сухая земля. Палату освещал только светильник, поэтому вокруг царил полумрак. На стуле я заметил свой школьный рюкзак. Он был расстегнут, и из его пасти высовывался рукав моего теплого бежево-красного свитера. На тумбочке лежал отцовский телефон, воткнутый в розетку.
Я попытался вспомнить, что же со мной все-таки произошло. Наверно, было душно, я упал в обморок и ударился головой. Такое со мной случалось раньше. Пару раз я терял сознание августовскими жаркими днями в автобусах, переполненных липкими от пота людскими телами. Разглядывая больничный потолок, я все напрягал и напрягал память, но не мог вспомнить ничего, кроме плотной темноты и резкого шума в ушах.
Дверь открылась, и в палату вошли двое: отец и высокая женщина в белом халате. Они негромко разговаривали, но замолчали, когда поняли, что я пришел в себя.
Почему-то я почувствовал облегчение, когда столкнулся взглядом с отцом. Только тогда, когда он оказался рядом, я понял, что по какой-то причине подсознательно боялся, что с ним что-то случилось.
Отец придвинул свободный стул к кровати, сел на него и с каким-то трепетом накрыл мою руку своей ладонью.
– Как ты? – обеспокоено спросил он.
Лицо его было побелевшим, испуганным. Отец часто моргал и хмурил брови. Он выглядел измотанным, плотно сжимал губы, бросая взгляды на женщину, что пришла с ним.
Я вяло пожал плечами.
– Не очень. Пить хочу.
Отец дернулся в сторону графина, но женщина в белом халате коротко качнула головой. Улыбнувшись, сама налила мне полный стакан воды.
– Меня зовут Эльза, – мягко сказала она, – я твой врач.
На вид – ровесница моей мамы. Смуглая кожа, темные волосы, собранные в длинную крепкую косу. В уголках ее глаз просматривались те самые морщинки-лучики, характеризующие улыбчивых людей.
– Скажи мне, Лео, что именно ты сейчас чувствуешь? – спросила Эльза, раскладывая на тумбочке спиртовые салфетки, прозрачные флаконы и пластыри.
Я наблюдал за ее действиями без особого интереса.
– Голова кружится, – тихо ответил я, – и болит немного.
Я соврал. Голова болела так, что меня подташнивало, но я не хотел говорить этого при отце. Он и так был взволнован.
Эльза вздохнула.
– Она еще долго будет болеть. У тебя сотрясение мозга. Это довольно серьезная травма, но ты будешь в порядке, – она улыбнулась мне, набирая в шприц какое-то лекарство. – Я поставлю тебя на ноги.
Эльза ушла сразу после того, как сделала мне укол в вену. Мы с отцом остались вдвоем. Я хотел спросить, что же случилось, но он заговорил первым:
– Ты не приходил в себя почти три часа.
Я никогда не слышал, чтобы у него был такой голос – надломленный, бессильный. Мне стало не по себе.
– Мама знает? – быстро спросил я, держа в голове, что ей нельзя волноваться.
Отец шумно втянул воздух.
– Нет, – выдохнул он, – конечно, нет, Лео.
Последнее время мы отгораживали ее от любых плохих новостей. Для мамы у меня всегда были хорошие оценки, идеальное поведение и непоколебимое здоровье. Сомневаюсь, что она так легко поддавалась нашим уловкам, но мы все равно старались держать ее в светлом неведении.
– А что вообще случилось?
Мой вопрос прозвучал по-детски нерешительно. Я чувствовал, что отец обходит эту тему стороной.
– Давай так, – он устало потер глаза. – Что ты помнишь?
Я помолчал, напрягая память.
– Мы ехали в машине, потому что ты забыл что-то сделать по работе, – медленно сказал я, – и ты обещал купить штоллен.
Отец ждал чего-то еще, но я пожал плечами. Больше мне нечего было сказать.
– Что ж, Эльза говорила, что первое время у тебя будут проблемы с памятью.
Мне показалось, что он сказал это с облегчением.
– Расскажи, что произошло, – попросил я. – Мне стало плохо в магазине, да? Там было много людей?
– Не совсем, – уклончиво ответил отец. – Ты должен сам все вспомнить.
– Разве это обязательно? – я слабо улыбнулся. – Брось ты.
– Обязательно.
Это показалось мне странным. Отец был напряжен – я видел это по выражению его лица, слышал в его голосе.
– Пап, что случилось? – взволновано спросил я, когда молчание затянулось, но он снова ушел от ответа.
– Уже почти одиннадцать, – отец взглянул на круглый циферблат часов над дверью. – Сейчас поешь, а потом попытайся заснуть, хорошо? Тебе нужно отдохнуть.
При мысли о еде меня опять затошнило.
– Я не голоден, – пробубнил я.
Мне ничего не хотелось. Только бы поскорее отступила боль.
– Ладно, тогда просто засыпай, а я посижу с тобой.
Отец поправил мне одеяло.
– Где мой телефон? – спросил я, когда сообразил, что меня переодели в больничную пижаму, когда я лежал без сознания.
– Пока что побудет у меня
– Но…
– Тебе нельзя напрягаться.
Сейчас я понимаю, что за этим простым «тебе нельзя напрягаться» стояло кое-что еще. Отец хотел продержать меня в неведении еще немного. Уж он-то наверняка знал, что я почувствую, когда на меня обвалится шквал последних новостей.
– Можно хотя бы Бастиану позвонить?
– Нет, уже поздно.
– Господи, пап, – раздраженно протянул я, – он еще не спит.
– Лео, – отец строго взглянул на меня, – не сейчас.
Спорить дальше у меня не было сил, поэтому я сдался. Сбитый с толку отцовскими утайками, с тяжелой головой, измученный, я довольно скоро провалился в сон – навстречу душным видениям и неясным образам.
Это была моя последняя спокойная ночь.
2
Я проснулся в пять утра. Меня пригвоздило к кровати. Голова раскалывалась на части, от боли я не мог открыть глаз, но это не имело значения, потому что я вспомнил. Я упал в обморок вовсе не в магазине, не в душной толпе, не в предпраздничной уличной суматохе.
Золотые рыбки быстро умирают.
Боже, боже, боже. Во сне я вернулся в тот самый момент, когда не мог дышать, в ту минуту, когда чужая рука коснулась моих волос. В точку невозврата. Я остолбенел, пытаясь разграничить сон и реальность. Минута, еще одна – я почувствовал, как от страха леденеют ноги. Тревога усилилась, когда я окончательно осознал, что произошло. Я не помнил деталей, но знал, что я сделал, какую чудовищную ошибку совершил, отперев не ту дверь. Меня затрясло, как в лихорадке. Я завертел головой и тихо застонал от новой вспышки боли.