В палате было пусто, но дверь была приоткрыта, и из коридора ко мне пробивалась полоска теплого света. Я обхватил себя руками и тяжело задышал, стараясь успокоиться. В висках стучало, озноб не прошел, мне казалось, что дрожат даже больничные стены.
Отец обещал, что никуда не уйдет, но вместо него я увидел привычное пустое место. Я стиснул одеяло в руках и крепко зажмурился. Вот так, съежившись, подтянув к себе холодные ноги, я просидел почти полчаса. Я все думал и думал, как такое могло произойти. Насмешливо роковое стечение обстоятельств. Пару раз я дергался за телефоном, чтобы просмотреть последние новости, но в ту же секунду вспоминал, что его забрал отец.
Досада и тихая злость придали мне сил. По крайней мере, мне так показалось. Я опустил ноги на пол и уже приготовился вставать, когда в палату проскользнула тень.
– Тебе нельзя подниматься!
Испуганно. Гулко. Взволнованно.
Это был отец. Он закрыл за собой дверь и уложил меня в кровать, мягко надавив на плечи.
– Боже, Лео, ты весь дрожишь.
Он прижал холодную ладонь к моему лбу.
– Тебе плохо?
Я быстро замотал головой в разные стороны. Пространство вновь пошатнулось.
– Его поймали? – с трудом выдавил я. – Поймали?
Отец поджал губы. Я в который раз почувствовал приступ удушья и сильной мигрени.
– Скажи мне, – мой голос дрожал. – Пап?
Он не изменился в лице, но я почувствовал, как дрогнула его рука.
– Еще нет.
У меня по шее пробежали мурашки. Из-за кома в горле было тяжело дышать.
– Тише, Лео, тише.
Отец придвинулся ко мне. Я ощутил его тепло, слабый домашний запах, исходящий от его свитера. Он обнял меня, но по какой-то причине я не почувствовал себя защищенным.
– Как ты оказался в том коридоре? – негромко спросил отец, поглаживая меня по спине.
Я вздрогнул: он знает, что это я его выпустил?
– Там был человек, – медленно сказал я, взвешивая каждое слово, чтобы не проболтаться, – ему нужна была помощь.
– Что за человек?
– Тот охранник, – я прикрыл глаза. – У него начался приступ или что-то вроде того. У моей одноклассницы Эльке бывают похожие. Иногда ее отпускают с уроков, если сильно плохо.
Отец ничего не говорил. От этого мне почему-то стало не по себе.
– Охранник попросил принести ему ингалятор.
– И в коридоре ты встретил Ванденберга? – должно быть, отец увидел, как я смешался, потому что добавил, – Вальтер Ванденберг. Так зовут того преступника. Он ударил тебя по голове огнетушителем, а потом сбежал.
Огнетушитель. Так вот что это было. Я коснулся головы пальцами, нащупал шишку и поморщился. Потом посмотрел на отца. Я не мог сказать ему правду. Мне было слишком страшно сознаваться в том, что Ванденберг сбежал по моей вине.
– Да, – я плотнее закутался в одеяло, – я встретил его в коридоре.
– Он сказал тебе что-нибудь?
Я немного помолчал.
– Сказал, что у него нет для меня подарка.
На миг отец прикрыл глаза, покачал головой, потом погладил меня по волосам.
– Я так испугался за тебя. Не нужно было нам никуда ехать. Прости меня, – зашептал он, – прости, что подверг тебя такой опасности.
Я потерся щекой о его плечо. Нестерпимо хотелось расплакаться, но я не позволял себе этого.
– Тебе придется некоторое время провести в больнице. Я привез тебе кое-какие вещи, но говори, если понадобится что-то еще, хорошо?
– Я останусь здесь на праздники?
– Не знаю. Давай не будем загадывать?
– Я хочу домой.
– Знаю, но придется потерпеть. Ты не будешь здесь один. Я буду с тобой.
– Тогда привези мне завтра Оливера Твиста.
– Обязательно.
«Приключения Оливера Твиста» были прочитаны мной уже дважды, но отчего-то в тот момент именно эта книга пришла мне в голову. Может, все дело было в том, что я всегда читал ее во время рождественских праздников.
– Утром здесь будут полицейские и журналисты, – сказал отец после короткого молчания. – Тебе придется ответить на некоторые вопросы. Я был против, но это необходимая процедура, потому что ты ценный свидетель.
Мне вновь стало дурно.
– А охранники? Они в порядке?
Я вдруг осознал, что так и не помог тому мужчине. Он мог не справиться с приступом в одиночку. Я вспомнил разноцветную открытку на его столе и зашмыгал носом.
На лице отца отразилось волнение. Он только покачал головой.
– Этого я не знаю, Лео.
В ту же секунду я понял, что он соврал мне.
3
Утром, как и сказал отец, нагрянули полицейские. Потянулась череда выматывающих вопросов. А что это я делал в том коридоре? Бежал за ингалятором. Почему вообще поехал с отцом? Потому что чувствовал себя одиноко. Делал ли я что-нибудь, что могло помочь Ванденбергу выбраться? Нет, не делал.
Люди в форме сверлили меня взглядами, тщательно записывали все мои слова до тех самых пор, пока мне не стало плохо.
– Давай-ка еще раз, – сказал один из них, – ты натолкнулся на него в коридоре, а потом…
– Что, простите?
– Что случилось, когда ты встретился с Ванденбергом?
Снова этот вопрос.
– Я же уже говорил, – забормотал я, – он ударил меня, и я потерял сознание.
Полицейский – мутные серые глаза, пальцы в никотиновых пятнах – склонил голову и сделал еще пару пометок.
– Хорошо, Лео, отличная работа, – он вдруг улыбнулся мне. – Поболтаем еще.
После допроса я лежал в кровати и рассыпался, падал сквозь трещины в другую реальность – сухую и беспощадную. Я все боялся, что сказал что-нибудь не то, боялся, что на самом деле в том коридоре была камера, которая в скором времени откроет окружающим глаза на мою ложь. Сказать правду сразу мне мешал страх. Я боялся наказания, боялся, что у отца будут проблемы из-за меня.
Очень быстро я понял, что отец винит себя. Тем вечером его коллега – психиатр-криминалист – проводил беседу с Ванденбергом. У него был свой метод – он предпочитал вести диалог с заключенными, когда те чувствуют себя свободно, потому что это располагало к более доверительным отношениям и откровенной беседе. Поэтому Ванденберг и был без наручников, когда коллеге пришлось временно отлучиться из комнаты допроса, чтобы забрать документы у моего отца.
– Не то время я выбрал, – сокрушенно говорил отец, – надо было сразу оставить там эти чертовы документы, но я так спешил домой…
После обеда заявились журналисты. Ко мне пропустили всего одного, но он был невыносим и задавал сотню вопросов в минуту. Я даже не успевал реагировать на его слова.
– Скажи, а что ты почувствовал в тот момент, когда узнал, что Ванденберг на свободе?
Я посмотрел на него, как на идиота, но журналиста это не смутило.
– Я точно не обрадовался, – мрачно ответил я.
– Хм-м… – задумчиво протянул он, – может, есть что-то особенное, чем бы ты хотел со мной поделиться?
– Нет.
Журналист был явно не в восторге от моих способностей вести беседу, поэтому ушел из палаты разочарованным.
Единственным посетителем, которому я обрадовался, был Бастиан. Он пришел в начале вечера. На нем был надет свитер с зеленым динозавром – на рукаве пятно от колы, которую я случайно пролил на него неделю назад.
– Кошмар, – сказал Бастиан, взъерошивая влажные темные волосы, – настоящая жесть.
Я ухмыльнулся. Весь день меня окружали чужие люди – полицейские, которые пугали меня до ужаса, больничный персонал, дотошный журналист, но стоило Бастиану появиться среди тошнотворно-белых стен, и мне стало лучше. Я позвонил ему после обеда под присмотром отца. Оказалось, что Бастиан и сам мне названивал все утро – видел меня в новостях. Я даже испытал некоторое облегчение, когда понял, что мне не придется пересказывать другу все, что со мной случилось.
Мы дружили с самого первого класса. С Бастианом было легко и интересно, он всегда был спокоен, часто задумчив, знал так много вещей, что порой я не понимал, как они помещаются в его голову. Бастиан носил уродливые рубашки и дурацкие штаны, которые ему покупала тетка, считающая, что детям положено одеваться именно так. Бастиан почти ей не перечил, потому что всегда был слишком занят чем-то, чтобы задумываться о своем внешнем виде. Он был совсем немного выше меня, со светло-карими глазами, которые на солнце напоминали два цитриновых камешка. Его лицо было заостренным, с маленьким шрамом над губой. Бастиан всегда улыбался так, словно говорил всему миру: «все в порядке», был по-настоящему добрым и удивительно чувствительным, находил в людях все самое светлое и напоминал им о том хорошем, что они успели позабыть. Он всегда был рядом. И мне до сих пор стыдно, что порой я пренебрегал нашей дружбой.