Все же отец оказался прав, и с Оскаром мне стало немного легче переносить происходящее. По ночам я больше не метался по кровати, не сдавливал пальцами плечи до боли. Вместо этого я ласково трепал Оскара по голове, чесал его за ушами и незаметно для себя успокаивался. Мы купили ему черный ошейник и такого же цвета поводок, резиновые игрушки и косточки, которые валялись по дому в хаотичном порядке.
Меня действительно выписали, но в школу я должен был пойти только с понедельника – об этом я предпочитал не думать. Зато воскресным вечером заглянул Бастиан с газировкой и комиксами. На нем были надеты коричневые брюки и ужасная полосатая рубашка. Его тетя считала такие вещи хорошим тоном и признаком тонкого вкуса. Клаудия – она требовала, чтобы к ней обращались только по имени – воспитывала Бастиана с детства. Ему было пять лет, когда в машину его родителей влетел грузовик: мать умерла на месте, а отец несколько дней цеплялся за жизнь в больнице, но в итоге смерть забрала и его. Клаудия всегда напоминала мне даму из какого-нибудь романа. Она была холодной и немногословной, строгость читалась в линии ее губ, в изгибе плеч, в манере говорить. Своих детей у нее не было, поэтому все свое внимание она уделяла Бастиану и заботились о нем так, как могла – с прохладным беспокойством.
Тем вечером мы с Басти валялись на мягком ковре в гостиной. У моего локтя лежал раскрытый комикс «Nightwing: The Lost Year», который я одолжил у Бастиана, чтобы почитать перед сном. Оскар прыгал по нашим спинам и радовался новой компании. Я переписывал конспект из тетради Бастиана, потому что не мог написать его сам – на это у меня по-прежнему не было сил. На кухне отец смотрел телевизор, и до нас долетали обрывки новостей: «В среду будет отмечаться день памяти жертв Холокоста. 27 января 1945 года из концлагеря Освенцим, где было уничтожено около полутора миллиона евреев, были освобождены узники. По всей стране пройдут траурные церемонии, к мемориальным доскам возложат венки – в такой день нельзя оставаться равнодушными».22
Внутри у меня что-то сжалось, я отложил ручку и больше уже ничего не мог написать. Бастиан тяжело вздохнул и принялся снимать обложку со своей тетради. Она была слишком приметной. «Винклер слеп, как крот. Он и не заметит, что ты подсунул ему чужую тетрадь», – сказал он мне. И был совершенно прав.
Ближе к ночи, зарывшись в слои двух стеганых одеял, я сидел за ноутбуком в комнате родителей. Со стены на меня смотрела декоративная роспись в рамке – изображение девушки, собирающей золотистые яблоки. Пока отец был занят у себя в кабинете, я читал статью об Майке Эггер – самой младшей жертве Ванденберга. Она была немногим старше меня. Ей должно было исполниться пятнадцать, но до своего дня рождения она не дожила всего неделю. Майке нашли недалеко от детской площадки, где она часто проводила время после школы. Способ убийства все тот же – перерезанное горло. В кармане ее дождевика была обнаружена потрепанная колода карт. Отец девочки подтвердил, что она не принадлежала Майке – ее подбросил убийца. Зачем кому-то убивать ребенка? Гораздо позже, во время учебы в университете, Тило Гроссер, мой преподаватель по уголовному праву, объяснил это так: мораль для серийного убийцы ничто, он признает ее, но не понимает, не чувствует разницы, ему просто все равно.
– Эрос и Танатос, друзья, – говорил Гроссер, – либидо и мортидо, влечение к жизни и влечение к смерти. Нужно держать в своей голове, что все живое смертно, нет ничего вечного под солнцем, кроме, пожалуй, самого солнца, но и оно когда-нибудь погаснет. Смерть – константа. Она сильнее жизни, потому что сама жизнь – понятие ограниченное временем, а смерть вечна и непостижима. Нездоровое влечение к смерти порождает жажду к саморазрушению, – он выдержал паузу, обвел аудиторию таким взглядом, что мне тогда стало не по себе, – или к убийству. Последнее действует в качестве сублимации, когда инстинкт самосохранения работает настолько сильно, что человек не способен причинить вред себе. Вместо этого он ищет жертву и, как правило, находит ее. Что же касается морали… Люди, о которых мы сегодня с вами говорим, люди, страдающие психопатией, крайне безразлично отзываются о своих поступках. Жертвы для них являются неким предметом, чем-то неодушевленным, пустым. Они не испытывают вины и не считают, что убийство – это плохо.
Все это Гроссер объяснял нам, студентам-второкурсникам, в душной аудитории жарким майским днем. Его лекции я любил больше всех, потому что они задевали меня за живое, тревожили что-то такое внутри меня, о чем я забыл. Каждый раз, когда Гроссер входил в аудиторию, я становился беспокойным и первые пятнадцать минут пытался унять свои расшатанные нервы и заставить себя четко все записывать. Он был невозможно хорошим оратором, притягивал к себе внимание всех студентов без исключения. Я до сих пор храню его лекции – три исписанных вдоль и поперек тетради.
Тринадцатилетний я ничего этого не знал. Через меня проходило море бесполезной информации, некоторые статьи о Ванденберге кишели заумными словами, о которые я все время спотыкался. Катексис? Деструдо? Я понятия не имел, что это такое, а когда пытался разобраться, то голова у меня шла кругом от научных объяснений этих терминов.
Той ночью, засыпая, я все надеялся, что школа поможет мне справиться с надвигающейся паранойей. Я не желал туда возвращаться, не желал отвечать на вопросы, но хотел быть загруженным домашней работой настолько, чтобы больше не было времени разглядывать уродливые скелеты в шкафу Ванденберга.
2
Я не смог себя заставить.
Сначала все было в порядке: я позавтракал вместе с отцом, похватал со стола нужные учебники и конспект Бастиана, вдетый в обложку от моей тетради, потрепал Оскара по голове и выскочил за порог. Настроение у меня было странно приподнятое, я почти не думал ни о чем плохом. День выдался солнечным, окна домов и витрины магазинов купались в красновато-золотых лучах. Я шел по знакомой дороге, глазея по сторонам, потому что слишком долго просидел дома – все вокруг казалось мне новым или хорошо забытым старым. Навстречу мне попалась девчонка в смешном свитере цвета ириски, поверх которого была накинута белая куртка. Она смущенно улыбнулась мне и поспешила пройти мимо. Я обернулся и чуть не налетел на столб, потом повертел головой, чтобы убедиться, что этого никто не видел, но людей поблизости не было. Только уличный кот таращил на меня голубые глазищи с капота одной из машин, припаркованных вдоль дороги.
Уже около школы я заскочил в магазин, взял банку «Кока-Колы» и остановился у забора, дожидаясь Бастиана. Я немного не рассчитал и пришел на десять минут раньше, чем мы обычно встречались, но в этом не было ничего страшного. Я написал Бастиану, чтобы он пошевеливался и принялся ждать его, раскачиваясь на носках вперед-назад.
Все началось с неприятного давления в горле. Мне показалось, что мне на шею накинули веревку и хорошенько затянули ее. Я глубоко вдохнул, но это не помогло. В груди затрепыхалось сердце – бам-бам-бам, в глазах стало темнеть. Я быстро опустился на бордюр, разжал пальцы, выпуская банку колы, которая завалилась набок и пролилась на траву. Мне стало жарко, я лихорадочно задергал руками, пытаясь стащить с себя куртку. Конспект для Винклера, одноклассники, встреча с Бастианом – все это отступило на задний план, померкло, стало неважно. Я встал на ноги и быстро зашагал в сторону дома, шарахаясь от вспышек светофоров и ругани водителей. В голове шумело, я мог только дышать и идти вперед, ничего не соображая. В кармане завибрировал телефон, но я не ответил. Моей главной целью было вернуться домой, к себе в комнату. В безопасность.