И вот теперь ты любишь своих детей так, как Бог‑Отец любит своих.
Мак невольно стиснул зубы, почувствовав, как в нем снова поднимается гнев. То, что ему следовало воспринять как ободряющую похвалу, показалось больше похожим на горькую пилюлю, которую он сейчас отказывался проглотить. Он постарался расслабиться, чтобы скрыть обуревавшие чувства, но по ее взгляду догадался, что уже слишком поздно.
– Хм, – задумчиво протянула она. – Что‑то в моих словах задело тебя, Макензи?
От ее взгляда ему стало неуютно. Он казался себе выставленным на всеобщее обозрение.
– Макензи? – подбодрила она. – Ты хочешь что‑то сказать?
На этот раз ее вопрос повис в тишине. Мак взял себя в руки. В его голове прозвучал совет матери: «Если не можешь сказать ничего приятного, лучше промолчи».
– Э… нет‑нет! На самом деле ничего.
– Макензи, сейчас не время для житейских мудростей твоей матушки. Сейчас время для искренности, для правды. Ты не веришь, что Бог‑Отец правильно любит своих детей? Ты не веришь, что Бог – это добро?
– А Мисси его ребенок? – выпалил Мак.
– Конечно! – ответила она.
– В таком случае нет! – взорвался он, вскакивая на ноги, – Я не верю, что Бог любит своих детей!
Он произнес это, и слова обвинения эхом отдались под сводами пещеры. Мак стоял разозленный, готовый выйти из себя окончательно, а женщина оставалась спокойной и неизменной в своей сдержанности. Она медленно поднялась со стула с высокой спинкой и поманила Мака к себе.
– Может, сядешь сюда?
– Неужели от слов правды под тобой накалился стул? – пробормотал он саркастически, не двинувшись с места.
– Макензи, в самом начале я говорила о причинах, по которым ты сюда пришел сегодня. Не только из‑за детей. Ты здесь для суда.
Мака, словно волна, накрыл страх, и он поник в кресле. Он тотчас ощутил себя виноватым; воспоминания мельтешили перед его мысленным взором, словно крысы, почувствовавшие, как поднимается вода. Он вцепился в подлокотники кресла, стараясь привести в равновесие образы и чувства. Он осознал свою несостоятельность как человеческого существа и в глубине души почти слышал, как чей‑то голос зачитывает список его прегрешений, и страх разрастался по мере того, как список все удлинялся и удлинялся. Ему было нечем защищаться. Ему пришел конец, и он это знал.
– Макензи… – начала она, но он перебил.
– Теперь я понял. Я умер, правда? Вот почему я вижу Папу и Иисуса. Потому что я мертв! – Он откинулся на спинку кресла и поглядел наверх, в темноту, чувствуя, как судорога сводит кишечник. – Не могу поверить! Я даже ничего не почувствовал, – Он посмотрел на женщину, которая терпеливо наблюдала за ним. – И давно я мертв? – спросил он.
– Макензи, – начала она снова, – мне жаль тебя разочаровывать, но в своем мире ты даже не спишь, полагаю, ты просто не так по… – Мак снова ее перебил.
– Я не умер? – Не веря ей, он вскочил с кресла. – Все это происходит на самом деле? Ты вроде сказала, что я здесь для суда?
– Верно, – отозвалась она, – Но, Макензи…
– Суд? А я еще даже не умер? – в третий раз прервал он ее речь, осознав услышанное, и его страх сменился гневом, – Разве это справедливо?! – Он понимал, что эмоциями делу не поможешь. – Разве с другими так бывает? Чтобы их судили до того, как они умрут? А вдруг я раскаюсь? Вдруг до конца жизни я успею стать лучше? Вдруг я исцелюсь? Что тогда?
– А тебе есть в чем раскаиваться, Макензи? – спросила она, нисколько не лишившись спокойствия от его вспышки.