Тайлер Финклер была не из финклеров! Выходит, он так и не познал влажную темную загадочную сущность финклерской женщины?
Она начала одеваться.
— Надеюсь, я тебя не разочаровала, — сказала она.
— Разочаровала меня? Ничуть. Ты придешь смотреть вторую серию?
— Подумай об этом сам.
— А о чем тут думать?
— Ты должен знать, — сказала она.
При прощании она его не поцеловала, но, уже выйдя за порог, обернулась:
— Один полезный совет: не произноси в их присутствии слово «жидовка». — Она растянула звук «ж», подражая тому, как он сделал это ранее. — Им это очень не нравится.
Вечно им что-нибудь не нравится.
Однако Треслав не пренебрег ее рекомендацией «подумать самому».
Он думал о своем предательстве по отношению к другу и о том, кто в этом более виновен — он или Финклер? Он думал: можно ли считать отдельным удовольствием саму мысль о проникновении вслед за Финклером в лоно его жены? Во всяком случае, эта мысль была существенным дополнением к физическому удовольствию. И еще он думал: не могла ли Тайлер в результате долгого сожительства с Финклером «кошероваться изнутри», и тогда он, Треслав, через нее познал-таки тайную сущность евреек — или жидовок (используя раздражающий их термин)? А если нет, значило ли это, что он нисколько не продвинулся в их познании и должен вернуться к исходной точке?
Он продолжал ломать голову над этими и другими загадками религиозно-эротического свойства и после трагической смерти Тайлер.
Обычно Треслав спал крепко, но в последнее время он ночь за ночью лежал без сна, снова и снова прокручивая в голове обстоятельства нападения.
Что же такое произошло? Как бы он описал случившееся в полиции, если бы туда обратился? Итак, он провел вечер с двумя старыми друзьями, Либором Шевчиком и Сэмом Финклером, оба они недавно овдовели («Нет, офицер, сам я не женат»). Они говорили о личных утратах, о музыке и о ситуации на Ближнем Востоке. Он ушел от Либора около одиннадцати часов вечера и немного постоял перед решеткой парка, вдыхая запах листвы («Часто ли я это делаю? Нет, офицер, только когда я хочу успокоить нервы»), а затем проследовал пешком мимо Дома вещания — чтоб ему провалиться в тартарары! («Это шутка, просто шутка, офицер») — до того места, где его отец когда-то держал магазин табачных изделий («Уверяю вас, офицер, я твердо стоял на ногах и не впадал в пьяную ностальгию»), и вдруг откуда ни возьмись…
Именно «откуда ни возьмись» — вот что его особенно потрясло. У него не было предчувствия опасности, тогда как обычно эти предчувствия возникают по малейшему поводу.
Хотя…
Хотя, сворачивая на Мортимер-стрит, он как будто заметил фигуру в тени на противоположной стороне улицы — довольно крупную, смутно различимую, но, вполне возможно, женскую…
Отсюда следовал закономерный вопрос: если он в самом деле заметил эту фигуру, почему не насторожился, а беспечно подошел к витрине Гивье, подставляя свою спину нападавшему, кто бы им ни был?
Виновен.
Опять виновен.
Имело ли значение то, что он видел или не видел в тени?
Судя по всему, имело. Если он увидел ее и затем повернулся, как бы провоцируянападавшую, это хотя бы отчасти объясняло ее последующие слова. Он понимал несправедливость и безнравственность утверждений, будто евреи сами провоцируют своих гонителей, но не заложена ли в этих людях подсознательная готовность к катастрофе, которую и распознала нападавшая? Иными словами, не повел ли он себя по-финклерски?
Если да, то почему он так поступил?
Вопросы возникали один за другим.