Хепзиба повернулась в его сторону:
— …Разве их у нас недостаточно?
— Вы говорите обо всех музеях в стране?
— Я говорю о еврейских музеях. Сейчас везде полно музеев холокоста. Нужен ли нам еще один где-нибудь в сельской глуши?
— Речь не идет о сельской глуши, и наш музей не связан с холокостом. Это будет Музей англо-еврейской культуры.
— А что, существует такая культура? — Финклер хохотнул. — Там будет про наше изгнание в тысяча двести девяностом?
— Разумеется, как и про наше возвращение в тысяча шестьсот пятьдесят пятом.
Финклер пожал плечами с таким видом, будто все, что он мог бы сказать по этому поводу, и без того хорошо известно присутствующим.
— Старо как мир, — сказал он. — В итоге вы все равно вернетесь к холокосту, разве что подав его под вывеской «Британское отношение к…». И снова будут снимки газовых камер — куда вы от них денетесь? Все еврейские музеи приходят к этому тем или иным путем. Я вот что не могу понять: если уж мы никак не можем отвлечься от своих страданий, то почему хотя бы не менять акценты? Например, устроить Музей еврейских погромов в России или Музей вавилонского пленения. Или, если нужен местный колорит, Музей английских злодеяний против евреев?
— Наш музей не ориентируется на английские злодеяния, — сказала Хепзиба.
— Это радует.
— Там вообще не будет негатива, — вмешался Треслав. — И нашей программой не предусмотрено даже упоминание о холокосте.
Финклер уставился на него в изумлении. «Нашей?А ты тут с какого боку?» — говорил его взгляд.
Либор пошевелился на стуле и неожиданно замогильным, почти пророческим голосом изрек:
— Внука моей давней знакомой недавно ослепили.
Финклер не нашелся, как на это отреагировать. Ему хотелось спросить: «Ну и что? Какое это имеет отношение к нашей беседе?»
— Ох, Либор, и кто он? — спросила Хепзиба.