Кареглазый глянул на него, застопорил лошадь и пристально посмотрел на разлагающуюся падаль.
Хотел запомнить мельчайшие детали, сделать какой-то слепок и унести это зрелище в собственных глазах.
Длиннолицый сплюнул и пробормотал:
– Он смерть смертью попрал.
Кареглазый бессмысленно глядел на него. Наемник спрыгнул с лошади, пошарил в седельной сумке и извлек коробок, зажег одну спичку и осторожно поднес к гуще мошкары и насекомых, и мух, шарахающихся от огонька.
– Они понимают жар. Красота, какая красота! – сказал он, потом тряхнул рукой и вернулся в седло. Кареглазый постепенно сходил с ума.
– Когда я впервые убил, то ощутил словно нахлынувшее на меня воспоминание, – поделился с ним длиннолицый. – Сродное чувство, должно быть, испытал первый братоубийца Каин, когда убил Авеля. Но для него оно было первым. Он был его родоначальником.
– Что?
– То! Когда убил, говорю. Словно я давным-давно уже был причастен к убийству, потому это чувство оказалось столь знакомо мне. Я убивал раньше. В прошлых жизнях. Но до того, как я вновь убил в этой жизни, я не мог вспомнить его. Будто мне случилось забыть. Но это воспоминание, это чувство я принял как дар. Во мне всколыхнулся закуток дикарского разума, о существовании которого я даже не подозревал и думал, что мне чуждо насилие над человеком. Ведь оно богопротивно. Кровь убитого оскверняет землю. Очистить ее может только кровь убийцы.
Кареглазый промолчал.
– Мне тогда было двадцать лет, наверное. Собрали нас, голытьбу дворовую, дьяволов краснокожих стрелять. Выдали кремневые ружья – древние, что твой алфавит, да сумки с патронами. Но среди прочего только штыки и были рабочие, если знаешь, куда бить. Ружья били вкривь и вкось как пьяный на бильярде. Патроны бракованные, что туда вместо пороха начинили, могу только гадать. Не иначе, как фунт перцу. Даже у красных, которых снабжали команчерос, оружие сноснее было…
– Это просто кровь, откуда она берется… Бессмыслица, – утирая вспотевшее лицо, пробормотал кареглазый. – Просто бессмыслица.
Длиннолицый откашлялся.
– Вот однажды ночью и случилась нешуточная стычка у нас. Вопли стояли как кресты на кладбище, помечая места для будущих могил. Земля грохотала что твое бизонье сердце. Кошмар, да и только. Уж не знаю, сколько там поубивали с одной и с другой стороны, а я сам только одного и убил. Насколько помню, он сам на мой штык бросился. Я его держал как загарпуненную рыбину. Он скалил окровавленную зловонную пасть и у меня перед лицом размахивал ножом.
Длиннолицый провел пальцем по щеке.
– Вот шрам и остался. А индеец этот или, может, не индеец вовсе, обмяк и навалился на меня. Мы лежали так, друг друга обнимая, и пока он умирал, я ощутил это с головы до пят. Да, сэр. Словно меня с ним связывало чувство вне времени, что дороже любого кровного родства.
Длиннолицый изучал взглядом окружающий простор, потом заговорил опять:
– И оно поднималось во мне, это чувство, как солнце; или как волна над океаном; из далекого-далекого и позабытого прошлого, где нет закона, ведомого человеку. Где есть только тот закон, который нашептывают своим слушателям окровавленные камни с лицами богов. И где нет иных защитников человечества, кроме чего-то неведомого, голодного и вечно кровожадного, что живет в этих камнях, в беспамятстве, в бесчувствии, требуя от идолопоклонников службы и крови.
Кареглазый слушал его с побледневшим лицом.
– Не стыдись чувствовать вину, – сказал наемник. – На бесплодную землю и желудь сторонится упасть.
– А ты сам-то чувствуешь вину?
– А ты пораскинь мозгами. Кто божью работу делает – у того совесть чистая, что ярмарочное седло.
– Божью работу? Я думал ее священники делают.
– Нет. Как я могу усомниться в пути? Путь мой сам господь назначил. И он меня отладил по своему усмотрению, чтобы я по этому пути шел до конца. И то, что к моему пути относится, я немедленно узнаю и поступаю с этим, как положено было и назначено господом. То есть расправляюсь с этим кроваво и жестоко. А то, что чужое – с тем пусть другие возятся.
Кареглазый утер лицо и сплюнул:
– Вот и у меня схожие взгляды на жизнь.
Длиннолицый ухмыльнулся.
– Вот тут ты привираешь, паршивец, ибо взгляды человеческие – суть содержания человеческие, и человек излагает свои взгляды непосредственно. Не только на словах.
Кареглазый ответил:
– А я излагаю мои взгляды не только на словах.
– Вот сучий сын упрямый, ты просто-напросто повторяешь мои слова. Переставляешь их местами бездумно как вторящий ходам шахматных фигур имбецил. Но я тебя не осуждаю, парень. Здесь не суд господень, а я – не господь бог. И случающееся не случайно. Оно происходит с нами по согласию, которое не было нашим условием.
– Чего?
– Сам посуди. Ты застрелил женщину, но пытаешься убедить себя, что это случайность. Поэтому твоя причастность к убийству допускает отмену. Но никакая случайность не может быть посторонним вмешательством, чем-то нечаянным. Напротив, сынок, она предопределена и движется тебе навстречу в чреде обстоятельств и условий. И происхождение ее запланировано заранее тем, как ты реагируешь на то, что происходит с тобой.
– Я не…
– Ты покинул дом отчий с богопротивной жаждой мести в сердце. Но у нашего мздовоздаятеля чувствительные весы. И он никогда не ошибется в мерке своей, ибо как он пойдет против природы своей и не отмерит тому, кому отмеряет и чем отмеряет?
– Хватит болтовни пустой.
– Все пустое в мире.
– Как скажешь.
Они продолжали путь. Странное слияние людей, лошадей, мула и окружающего пейзажа в этом мрачном пекле, где воздух дрожал от зноя и звона мошкары. Тени, отброшенные пролетающими птицами, скользили в желтом-желтом выгоревшем пырее; волнистыми линиями проносились по веткам карликовых деревьев и кустарников, словно стаи летучих мышей. Безымянные места. Окутанные жуткой дремотой пространства, раскинувшие свои всемогущие члены во всех направлениях, как человек, пригвожденный к кресту, чей нечаянный жест мог быть воспринят как проклятье или благословение, и, в силу веры, немедленно обретал могущество над всем живым.
По черноземному ландшафту равнин вдалеке брели, исчезая в сизом типчаке, вилороги с безволосыми крупами.
– Эй, вождь, а можно мне свободную лошадь уступить или хоть мула? – спросил Холидей. – Я ведь не какой-нибудь индейский маг, а тут земля горячая, что твои угли!
– Господь с тобой, – усмехнулся длиннолицый.
Кареглазый молился, чтобы поскорее наступила ночь. Но этого не происходило до тех пор, пока они не увидели вдалеке взлохмаченную опушку холма, который походил на голову отшельника, смиренно склонившегося перед солнцем, будто для пострига.
Палившее беспощадно, оно наконец-то закатилось, как глаза мертвеца. Ночь они провели в тишине и молчали. Кареглазый утирал перекошенное лицо шейным платком и не мог отвести взгляд от жуткой мешанины, мерещившейся ему в небе.
Там миллионы перекрученных членов сходились в одну точку; и руки, и ноги, и тела, и рты, и уши, и глаза, как сухие ветви и сухие листья. Все трепетало, пронизанное жаром, в одном адском полуночном котле. И выглядело оно так, будто всю эту массу с неистовым усердием впихивали туда, ломая кости, стремясь уместить как можно больше переломанных и изувеченных конечностей в чудовищную мясорубку.
Солнце исчезало, потом вновь восходило, меняясь местами с луной, как в руках жонглера. Небо и земля были соединены разукрашенными линиями, похожими на позвоночные столбы титанов. Далекие неземные огни и оптические иллюзии ослепительно иллюминировали, чередуясь между собой в этом балагане. Звезды продвигались по небосводу, оказавшись, как и все прочее, пленниками общей композиции, узниками какого-то замысла, который никому не дано постичь.