– Знаете, мой дед, – продолжал Холидей, – царствие ему небесное! Мой дед заклинал меня не осуждать человека и не предавать его суду неправедному. Даже если такой человек за столом богохульствует, кривые речи о других ведет или хуже. Убьет кого-нибудь.
– Очень удобно, – буркнул кареглазый.
– А мы и не осуждаем, – сказал длиннолицый вяло, – мы только исполняем, так ведь, маршал?
Горбоносый промолчал.
– Старик мой, упокой господь душу его милосердную, – заговорил опять Холидей, – взял с меня перед смертью клятву. Чтобы я рассудительно и осторожно действовал в жизни. Потому что старик мой верил, будто человеком зло от рождения и до смерти управляет. Наши глаза очарованы им, наше дыхание у него в руках. И души тоже, между прочим. И мало тех, кто убережен от зла. Если вообще убережен… И старик мой верил, что земные законы – вовсе не людьми писаны, а этим злом. Зло оно или просто по-своему мыслит, поди пойми! Дед мой в том вопросе был редкий мастак. И он знал, откуда происходит. Не как я. И утверждал он, что законы злом писаны, что они противоречат природе. Еще в древнейшие времена человек ощущал это зло и старался с ним бороться. Мордобой, конечно, не прокатывал, поэтому шли на ухищрения. Тогда-то и зародился общественный строй с его порядками, правилами и ограничениями. С его табу.
Кареглазый мотнул головой. Перед внутренним взором возникла фигура отца. Старик смотрел на него с пониманием, но было в его взгляде нечто жуткое…
– Да, господа присяжные. Древнеафинская гелиэя. Греческие архонты. Римские квесторы. Византийское шестикнижье. Слыхали о таком? В самих названия уже заключалась некая внушающая страх сила. И с тем, господа присяжные, чтобы еще сильнее повлиять на умы, человек намеренно использовал символы с древней родословной, чьи корни уходят еще в дохристианские, доадамские, добиблейские, черт подери, времена! Оттуда оно и тянется. Это уподобление ритуалу. Внешность судьи, его регалии. Ореол почета, которым его фигура окружается, как Христос сиянием мандорлы. Атрибуты судейства его – молот, книги и кафедра. Его божественная мантия с широкими рукавами. Его речь, голос и манеры. Все должно отвечать его статусу.
Кареглазый закрыл глаза.
Холидей сплюнул.
– Но это – только ложь! Сопротивление злу невозможно, ибо мир сей выдуманный с рукописными законами его – и есть зло! И кто одержим жаждой, тот уже во власти зла. Но возможно ли изгнать бесов бесами? Это порочный круг! Тот, кто идет путями этого мира – уже подталкиваем злом и придет обратно к тому, что сам и разрушал! По Христу на крест, господа присяжные. Я говорю вам, это как закон божий. По Христу на крест! Мы сами для себя воздвигали кресты, но лезут на них другие? Это ли проявление веры или безверия? Как же так выходит, что мы поступками своими воздвигаем кресты для иных, но не для себя. А сколько еще крестов?
Непочатый край! Вот что я скажу вам! Бескрайнее кладбище за нашими плечами! Кто в ответе за их воздвижение? Кто будет принимать свой крест? Или же я здесь – козел отпущения?
Кареглазый стукнул его прикладом винчестера по уху.
– Заткнись уже!
– Эй! С ума сошел, мальчишка! – огрызнулся Холидей. – Да у вашего щенка мозги спеклись! Он в горячке. Лучше почаще оглядывайтесь, иначе он вам в спину выстрелит…
Кареглазый надвинул шляпу на глаза.
– Хватит!
– Если вы закон, то осудите и его! Он, как и я – убийца! Но я не убивал и не насиловал женщин, и пальцем не трогал без их согласия! Пусть вы и пытаетесь на меня что-то повесить. У меня и сестра есть, и мать! Думаете, брат и сын способен надругаться над женщиной?! Подумайте еще разок. Дайте мне пистолет с одной пулей. Дайте шанс! Пусть сам господь бог распорядится, кому из убийц будет отпущено, а кто будет наказан. Я требую дуэль. И клянусь своим местом в царствии небесном, что укокошу этого простофилю.
– Я-то? На дуэль с тобой? – спросил кареглазый.
– Да, а что? Струхнул, сучий сын!
– Я дурак, по-твоему?
– У тебя кишок хватает только на безоружного подымать руку.
– Ты меня сразу застрелишь!
– Я требую! – крикнул Холидей. – Вы мне остригли бороду и обрезали одежки, переносно выражаясь! Я требую…
– В суде требовать будешь.
– Трусливый щенок! Протиральщик седел, срезатель изгородей! Да и просто-напросто сучий сын! Погоди у меня! Я же тебя голыми руками, вот этими вот руками…
Горбоносый пригрозил ему.
– Тихо!
Длиннолицый застопорил своих связанных лошадей.
– А я за, – сказал он. – Пусть стреляются.
– Ни за что, – ответил горбоносый.
– А почему, собственно? Сэкономим время и деньги, и слова.
– Верно, дайте мне оружие! Я употреблю пулю как надо!
– С ума сошел? – возмутился кареглазый.
– По-моему, это справедливо, – ответил наемник.
– Да я за оружие взяться не успею!
– Ну, женщину ты застрелил, не думая. Как яйцо разбил.
– Это не я! Откуда тебе…
Горбоносый выслушивал аргументы, но ему быстро надоело. Он разрядил оружие, слез с лошади, подошел к Холидею и вручил ему свой револьвер.
– Одна пуля, – сказал.
– Вот это я понимаю! – облизывая губы и сверкая глазами, пробормотал Холидей.
Кареглазый нервно рассмеялся:
– Вы это серьезно?
Холидей отступил на шаг.
– А руки? Руки мне развяжите?
– Не, ты и так справишься.
– Да я его и с завязанными глазами пристрелю.
Кареглазый потянул поводья и сплюнул.
– Это бред! Мое мастерство дуэлянта ограничивается тем, что я едва успеваю выхватить из кармана мой носовой платок до того, как чихну. Он меня сразу убьет!
Холидей расхохотался.
– Ты, видать, сопля смазливая, из тех ковбоев, кто боек на пустое место ставят, чтобы тебе большой палец на ноге не отстрелило?
Кареглазый не двинулся с места.
– Это вам не родео, – сказал он, – а я не лошадь. Хотите в моих одежках дыр понаделать, так я вам чучело сделаю, наряжу его, можете пострелять, только без меня. Конец истории.
– Трусливая собака! – рявкнул Холидей. – Ты своей трусостью и безверием господу нашему в лицо плюнул и приравнялся к тем, кто его побивали палками и камнями и требовали для него казни! И путь к его неисчерпаемому милосердному сердцу для тебя потерян на веки вечные. Гореть тебе в адском пламени!
Холидей отступился на шаг, направил револьвер в лицо горбоносому и выстрелил. Вхолостую шагнул курок.
– Ты что ж… гад, сучий сын пустоглазый!
Горбоносый саданул ему по носу, забрал оружие и возвратился в седло.
– Поднимайся! – длиннолицый дернул за веревку.
– Ублюдки! Пробовали вы жить по законам вашим? Вы, составители их! Жить такой жизнью, как жил я. В ваших словах нет силы, судьи. Вы ничто для меня! Лжецы, будьте вы прокляты и ваш закон. А ты, щенок прыщавый, берегись. Представится мне шанс к бегству, я твоего отца отыщу. И все семейство твое. Отрублю старику и вторую руку на глазах жены, потом изнасилую ее, сестер твоих тоже изнасилую, и порублю их на куски. Убью их! Каждого из них. И все свои болящие раны, что ты мне причинил и твои спутники, я заживлю твоей смертию и их, и кровь ваша будет мне бальзамом на душу мою разгоряченную и неуспокоенную!
У кареглазого кровь пульсировала в голове. Он весь горел, вглядываясь в горбоносое, длинное и кареглазое лицо Холидея, которое тасовалось у него на глазах как колода карт, меняя выражения, приводя в движение губы, глаза и мышцы.
– Дай-то Боженька всемилосердный я до тебя доберусь прежде, чем меня в петлю проденут. Тогда и тебя утяну за собой! – Холидей перекрестился. – Вот так вот. Запомни слова мои и прислушивайся, когда ангелы вотрубят!
Они продолжали путь в молчании. Полуистлевшие кости неведомого зверя, опутанные паутиной, покоились среди величавых булыжников, в логове огнедышащего ящера, где все поросло мертвым лишайником, из которого сочилась затхлая зловонная влага; над этой безнадежной картиной хлопотали разноцветные облачка шумных насекомых, как священнослужители над мощами.
Горбоносый снял шляпу в поминальном жесте.