Флейта в моей голова наконец умолкла. Я спросил:
– К чему же стремиться?
– Счастье… – лукавое слово. Что не желать, что иметь – одно и тоже. Все зависит от мнения. Каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным, самый счастливый – тот, кому не нужно счастье, самый полновластный – тот, кто властвует собой. Считай себя блаженным тогда, когда среди всего, что люди похищают, стерегут, чего жаждут, ты не найдешь не только, что бы предпочесть, но и чего бы захотеть. Что есть зло? Незнание. Что же есть благо? Знание. К нему и стремись!
– Тогда скажите и о противоположном. Чего избегать?
– Вот этого, – Сенека напряжённо прислушался и я тоже уловил доносящийся издали резвый цокот копыт. Через пару минут конный отряд из десяти всадников со знаками принадлежности их к преторианской гвардии шумно ворвался во двор усадьбы. Трое из них спешились и подошли к нам.
– Улыбаешься? – не поприветствовав, нагло и высокомерно начал офицер. – Рад мне?
– Конечно рад, Аврелий. Не имеющий багажа путник поёт даже и повстречав разбойника. Но не мешкай, приступай сразу к делу – привез мне белых грибов от отца Отечества?
Сенека кивнул на мешок, притороченный к седлу одного из жеребцов.
– Собачье красноречие еще не покинуло тебя, ритор. Никак не наговоришься, – ответил Аврелий, – Но все, acta est fabula – пьеса сыграна. Сенат высказался, и дело кончено.
– Сенат… осёл трется об осла.
Солдат сзади захохотал.
– Прикрой рот, Лентул! Ты меня сегодня с утра раздражаешь!
Дорогие доспехи с позолотой яростно сверкнули на солнце.
– Не жарко в железе скакать, префект? Опасаешься немощного старца? – усмехнулся Сенека. – Ты бы и пару центурий прихватил.
Преторианец недовольно сдвинул брови:
– Не твое дело, в какой форме и кого назначаю в сопровождение, – позаботься вернее о себе. Наш величайший и милостивейший император дарует тебе еще три дня, чтобы достойно уйти. Хочешь публичного позора? Нет? Так почему тянешь? Другого не будет.
– Тебе ли учить о достоинстве, Аврелий? Чин предполагает? Да, сегодня ты на коне, но представь, как слепой случай меняет всё – возможно завтра за твои уроки благочестия не дадут и сестерция!
– Завтра… Завтра и посмотрим, а ты говори, говори – тебе уже ничто не повредит, но вот выслушивать твой бред, философ, у меня нет ни желания, ни времени. У тебя всего-навсего три дня! Максимум! Ты меня услышал!? Три! – внезапно зло выкрикнул последние слова офицер так, что любопытствующая дворовая челядь испуганно прижалась к стенам дома. Его настроение окончательно испортилось. Гвардеец, наконец, обратил внимание и на меня. От тяжёлого взгляда у меня едва не дрогнули коленки.
– Это кто? Как странно одет, – спросил он Сенеку, но тот не ответил. – Молчишь. Хорошо, дай сам угадаю – твой раб, банщик? О, да у него на пальце твой перстень! За какие заслуги награда? Неужто перед нашими очами твой любимый юноша? Ты ещё можешь, старик?
Солдаты понимающе заухмылялись.
– Назови своё имя? – подступил он ко мне. – Твоя рожа мне кажется знакомой. Не из людей ли ты нечестивого Пизона? Не соизволишь говорить? Желанна участь Эпихариды? Так… тогда поедешь с нами, дознаватель скоро развяжет тебе язык!
– Не трожь его, Аврелий! Это мой гость, – Сенека встал между мной и префектом. – Клянусь всеми богами – он не имеет отношения к заговорщикам! Прошу тебя…
– Отойди в сторону, – префект бесцеремонно оттолкнул старика и указал на меня солдату. – Марк, свяжи его.
«Как связать? Ведь тот, с флейтой пообещал, что дорога домой свободна» – я попятился, оглядываясь на двери дома инстинктивно чувствуя за ними свое спасение. Но солдат предугадал намерение и с руганью кинулся ко мне. Он догнал меня на ступеньках дома. От удара кулаком в спину я потерял равновесие и со всего маху ткнулся лбом в мраморную колону.
Прохлада кафельной плитки помогла очнуться. Ни Рима, ни преторианцев, ни философа в светлой тунике – тягостная музейная тишина и картины вокруг. Кружилась и разламывалась от тупой боли голова, слегка подташнивало. Я поднялся с пола и вопреки слабости в ногах, немедля ни секунды, под подозрительными взглядами пенсионерок смотрительниц заторопился к выходу из музея, лишь в вестибюле остановился у огромного зеркала, чтобы привести себя в порядок. И что же – с той стороны на меня смотрел довольно испуганный, молодой парень с беспокойно бегающим взглядом, взъерошенной прической, огромной ссадиной на лбу. Я поднес ладонь к лицу смахнуть запёкшуюся кровь и замер, пораженный увиденным – на среднем пальце левой руки, на массивном перстне два серебряных льва цепко держали в лапах пронзительно красный рубин в оправе из золотых листьев лавра.
Глава шестая
ПРОБУЖДЕНИЕ
С глубоким вздохом облегчения, хромым лисом, едва не затравленным сворой гончих и благою волею судьбы оторвавшимся от погони, я без оглядки покинул художественный музей, неведомо зачем вернулся к кафе, с которого и началась эта, только что не лишившая меня рассудка вереница событий; покрутился на смотровой площадке у самолётика Нестерова, тщетно пытаясь обдумать произошедшее, привести в порядок скачущие мысли и, немного погодя, медленно побрел вдоль чугунного ажура перил Верхне-Волжской набережной к площади Минина. Там сел в автобус и через полчаса стоял на лестничной площадке дома №16, перед дверью своей квартиры… и перед своей соседкой.
Клавдия Антоновна Кашина держала на поводке свою постоянную спутницу и любимицу и, как обычно, была не в духе. Муська тоже была не в настроении и с лаем кинулась мне под ноги, делая вид, что собирается в клочья изорвать джинсы. Желание двинуть гнусной дворняге под бок я еле сдержал, поскольку и сам находился в плачевном состоянии, на грани нервного срыва.
– Антоновна, будь добра, заткни пасть своей шавке!
– Муся? Шавка? Хамло молодое! – возмутилась соседка.
– Так сразу и хамло? Опять набралась с утра пораньше, уважаемая?
– Набралась? Ты к чему это белебенишь, недоросль? Как с пожилой женщиной разговариваешь? Мало ужо тебе по башке-то настучали.
Не имело смысла выяснять отношения с одинокой пенсионеркой – звездой местного эпатажа и непревзойдённой сочинительницей скандальных либретто, но сойти со сцены не успел – от её громкого драматического сопрано дверь напротив распахнулась и на подмостках появились супруги: Ева и Жорж Бадаевы – давние оппоненты Антоновны.
– Слушай, Клавка, долго твоя бл… ь блохастая будет гадить здесь по углам?
Ева сморщила носик.
– Ага, – застёгивая молнию на шортах, поддержал жену Жорж.
Антоновна изумлённо всплеснула руками: – Ой-ёй, – и аж присела в почтительном реверансе, – какие люди! Здрасьте! Посмотрите-ка, повылазили: Ева-королева и шныра захапистый, гофмаршал в трусах. Честно работать для Родины скоро начнёшь, а, бугай королобый? – зацепила она Бадаева.
– Корова толстая! – оскалился тот. – Договоришься, отшибут тебе рога!
– Я корова!? На свою рохлю глянь! И не пугай, пуганная, не таких быков видала.
– Во, тут не сомневаюсь – перевидала, шлёндра копеечная.
Жорж презрительно сплюнул.
– Чего?! – возвысила голос Антоновна и недобро сощурилась, прицеливаясь. – И чего ж ты, курощуп, видал? А видал ли, как пока сам по Турциям рысачишь да брюхом трясёшь, твоя-то волочайка к Толику с шестого этажа похаживает?
– Брехливая сучка! – взвизгнула Бадаева и отчаянно покраснела.
– Проститутка!
– Ты… ты возьми свои слова обратно! – охнул Жорж.
– Как же, щас и возьму, мордень небритая!
Опасная, грозовая туча нависла над нами. Жорж Бадаев угрожающе засопел и сжал кулаки. По счастью, долгий обмен мнениями не входил в планы Кашиной. Она протаранила нас, как ледокол, одарив попутно ароматами: Жигулёвского пива и дешевых духов, – грубо поддела Еву локтем и, страстно шепнув ей на ушко: «Раскорячилась посередь дороги, шалава!» – стала стремительно спускаться по лестнице. Собачонка слегка замешкалась на площадке. Антоновна в сердцах рванула за поводок и та, кубарем перелетев через ступеньки сильно ударилась о железную стойку перил. Подъезд наполнился противным верещанием дворняги. Соседка проворно подхватила любимицу на руки, горячо целуя в несчастную мордочку.