Зачем, скорый поезд, ты остановился здесь?
За слегка приоткрытым мною окном купе хозяйничал хлесткий осенний дождь успокаивая на перроне ветреную кутерьму опавших листьев. Капли барабанили по стеклу, змеились прозрачными струями стекая вниз. Я с наслаждением вдохнул в себя вместе с брызгами летучей влаги свежую прохладность воздуха, запахи N-ского городка и сырых полей.
– Погодка… в такую хороший хозяин собаку из дома не выгонит, – заметил мой визави. – Вот он, настоящий октябрьский декаданс, амальгама золотой поры увядания и этой старенькой архитектуры, но нам ли грустить?
Николай Иванович разлил по стаканам остатки французского вина:
– Хвала тебе, терпкое «Шато Лафит», что согреваешь в непогоду, за напоминание о далёкой Франции, о обласканных солнцем красных виноградниках Арля и Бордо! Merci beaucoup! – он приподнял стакан любуясь игрой гранатовых оттенков цвета. – Вам слышны нотки фиалки и миндаля? Кстати, о вине. Меня научил правильно радоваться ему давний приятель Гога Брегвадзе, широкой души человек, а какой тамада, вах! Непревзойдённые, восхитительные тосты говорил он на дружеских застольях в «Цисквили»! Поэмы…
– Так, может, и вы чего произнесёте, Николай Иванович?
Я потянулся за своей порцией.
– Тост? Пожалуй, произнесу, – он слегка привстал, поправил очки, за серо-дымчатыми линзами которых мне никак не удавалось разгадать выражение его глаз:
– Полагаете, Саша, судьба ни с того, ни с сего, неведомо зачем или, попросту говоря, случайно свела нас в последний день октября? Если нет, то кто ведает сокровенные пути её? Кто минует её, если он уже здесь? Кто не запрашивает о ней, потому как знает – он и она одно? Так давайте дружно поднимем бокалы и выпьем за наш прекрасный и непостижимый мир, в котором ничего не начинается и ничего не заканчивается, где многое проходит, так и не начавшись, и где смерть придает прелесть застолью…
На первом же глотке я поперхнулся и неловко закашлялся. Профессор участливо похлопал меня по спине.
– Всё в порядке, генацвале? – спросил он с приятным кавказским акцентом. – Э, погоди, уважаемый – я еще не закончил…
Гудок тепловоза не дал ему договорить. Зябко кутаясь в мокрый плащ, полусонная дежурная по вокзалу на прощанье равнодушно махнула нам рукой. Состав вздрогнул, клацнул сцепками и тронулся в путь, оставляя позади навеявший воспоминания детства уголок провинциального захолустья. Размытые очертания обветшалого братства станционных стен, скованного холодной сыростью, мелькнули напоследок сюрреалистичным виденьем и растворились в темноте.
Я достал из кармана куртки пачку сигарет.
– Дайте-ка её мне! – Николай Иванович забрал пачку у меня из рук и с раздумчивой улыбкой несколько раз пересчитал сигареты. – Так, так… семь pitillos? Если до восхода солнца выкурю их вместо вас и ради вас, то, можете не сомневаться – вы навсегда забудете эту способную погубить прихоть. Договорились? Вот и славно! Но, однако, мы отвлеклись от главного и, если позволите, Саша, я продолжу.
Глава пятая
СЕНЕКА
Мучительно жгучий и яркий свет ударил в глаза.
– Сенека приветствует тебя, благородный юноша! Откуда ты? Кто ты? Посланец богов? Нет, вижу ты удивлен не менее моего.
Болезненно морщась, я стоял, ошеломлённо разглядывая стоящего передо мной в светлой тунике пожилого человека.
– Что же молчишь? Как имя твое? – спросил тот, стараясь казаться спокойным
– Николай.
Мне никак не удавалось сосредоточиться оттого, что в голове неотступно и громко звучала монотонная мелодия флейты пастушка. Но именно она успокаивала меня, придавая оттенок скучной обыденности невероятному происходящему.
– Где я?
– Ты в усадьбе Луция Аннея Сенеки, римского всадника. А вон там, – незнакомец показал на виднеющиеся вдали на холмах строения, – хранимый перстами судьбы Рим.
– Неужели вы тот самый Сенека, что написал «Нравственные письма Луцилию»?
– Тот, не сомневайся и великий Нерон наш император.
– Не везло вам с императорами.
– Ты знаешь?
– Да, изучал историю Древнего Рима в университете.
– Древнего?
– Ну, да, ведь Сенека жил 20 веков тому назад.
– Жил… вот как…
Что-то случилось с ним. Он переменился в лице – от растерянности не осталось и следа:
– Всё же боги послали тебя ко мне. Две тысячи лет… И ты знаешь каков мой последний день? Нет, не говори. Чтобы ни случилось, ничего не приму с печальным и злым лицом. Дурная привычка засылать свои помыслы далеко вперед. Так предвиденье, величайшее из данных человеку благ, оборачивается во зло. Звери бегут только при виде опасностей, а убежав от них, больше не испытывают страха. Нас же мучит и будущее и прошедшее. Из наших благ многие нам вредят: так память возвращает нас к пережитым мукам страха, а предвиденье предвосхищает муки будущие… Но что же мы стоим, Николай? Смею ли назвать тебя своим гостем? Корнелия, – окликнул он женщину, которая стояла поодаль и с интересом разглядывала меня, – прикажи Гектору готовить угощение. Да пусть не забудет фрукты и холодный мульсум.
– Предчувствую ты исчезнешь столь же внезапно, как и появился. Будь великодушен, поговори со мной!
Он жестом пригласил следовать за ним.
– Этот медлительный смертный век – только пролог к лучшей и долгой жизни… Как девять месяцев прячет нас материнская утроба, приготавливая, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по видимости способные уже и дышать, и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появление на свет и новый порядок вещей. Поэтому и говорю: привязывайся к самым дорогим и близким не больше, чем чужой человек; уже здесь помышляй о более высоком и величавом.
Когда меня одолевает желание жить дольше, то думаю вот о чем: ничто исчезающее с наших глаз не уничтожается – все скрывается в природе, откуда оно появилось и появится вновь. Есть перерыв, гибели нет. И смерть, которую мы со страхом отвергаем, прерывает, а не прекращает жизнь. Опять придет день, когда мы снова явимся на свет, хоть многие отказались бы возвращаться, если б не забывали все.
Шествуя за философом, я слушал его речь рассеяно, поглядывал вдаль, поверх холмов, приютивших Вечный Город, на чуждое небо в лучезарно-дымчатой синеве, на тревожный разлёт облаков…
Мы остановились под сенью раскидистого платана. Сенека встряхнул плечами отгоняя печаль, затем снял с руки перстень и протянул его мне:
– Прими, будешь помнить гражданина Рима.
Я не посмел отказаться и пока примерял подарок он говорил чуть торопливо, чуть взволнованно то ли мне, то ли себе:
– Ни младенцы, ни дети, ни повредившиеся в уме смерти не боятся – и позор тем, тем кому разум не дарует такой же безмятежности, какую дарует глупость. Жизнь – как пьеса: не важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна. К делу не относится, тут ли оборвешь ее или там и как хорошо пройти весь путь жизни раньше смертного часа, а потом безмятежно ждать, пока минует остаток дней, ничего для себя не желая, ибо ты достиг блаженства и жизнь твоя не станет блаженнее, если продлится еще.
Перстень оказался в самый раз, плотно сел на палец и уже не хотел сниматься.
– Что молодым, до стариковских ворчаний. Прости мне надоедливые сентенции и расскажи о своем времени. Что-нибудь изменилось за двадцать веков к лучшему? Чем живёте, чем дышите?
Я поблагодарил за подарок и высказал банальное: что, мол, поменялось лишь внешнее, так же ищут счастья, а власть и роскошь по-прежнему для многих главные мерила успеха.
– Удивительны слова твои. Неужели гордыня, зависть, жадность – дети глупости и скудного ума еще не покинули вас? Неужели все так же заблуждаются люди, когда желают счастливой жизни и принимают средства к ней за нее самое и чем больше стремятся к ней, тем дальше от нее оказываются. Ведь начало и конец блаженства в жизни – безмятежность и непоколебимая уверенность, а люди копят причины для тревог и не то что несут, а волокут свой груз по жизненному пути, полному засад. Так они все дальше уходят от цели. Как много времени тратится на добывание ненужного, как много людей упускает жизнь, добывая средства к жизни. Испытай каждого в отдельности, поразмысли обо всех: жизнь любого занята завтрашним днем. – Ты спросишь, что тут плохого. – Очень много! Ведь эти люди не живут, а лишь собираются жить. А успех… Что успех? Избегай всего, что любит толпа, что подбросит тебе случай! Ибо исход высоко вознесшейся жизни один – паденье.