Мой новый знакомый посмотрел на меня, вероятно оценивая, насколько я заинтересованный слушатель и стоит ли продолжать дальше:
– Поверьте, дело обстоит именно так. Мы обретаем внешнюю защищенность только тогда, когда не ищем защищенности внутренней. Не удивляйтесь, до тех пор пока я буду использовать вас или кого-нибудь другого для обретения своей внутренней психологической защищенности, я должен быть обособлен; самым главным становится я, моя семья, моя собственность. До тех пор пока семья будет средством самозащиты, будут возникать конфликты и люди будут страдать.
– «И враги человеку домашние его», – пришло мне на ум.
– Прекрасно сказано! Использовать другого, чтобы удовлетворить свои желания и обезопасить себя, – не значит любить. В любви не возникает желания обезопасить себя; любовь – состояние уязвимости, единственное, при котором невозможна отчужденность, вражда и ненависть. На основе такой любви может быть образована семья, которая не будет замкнута на себе и обособлена от всего остального.
Собеседник замолчал, откинулся на спинку скамейки и по прикрытым векам и мечтательной полуулыбке стало ясно – разговор окончен.
Я поднялся и пошел к выходу из ашрама и почти уже миновал старинные, кованые ворота, когда к ним стремительно подкатил видавший виды «Мустанг» неопределенного цвета. От резкого торможения он уткнулся носом в землю, облако бурой пыли наконец-то настигло и злорадно накрыло его, дверца открылась и из машины выпорхнула Элен.
– Эй, едем! – радостно крикнула она, из-за ограды помахав рукой старику.
За ней вышел Ральф и, очевидно, господин Робинсон, грузный, краснолицый человек. Он обливался потом, с раздражением вытирая его со лба и шеи платком. Когда они поравнялись со мной, я спросил у девушки:
– Извини, Элен. Тот, кого вы называете Джидду – кто он?
– Как, ты не знаешь!? Это же Кришнамурти! Разве ты не читал его книг? – брови ее удивленно взлетели, она молитвенно соединила ладони и, устремив ввысь укоризненный взгляд, покачала головой. – Нет, о небо, он не знает!
Серьезности ей хватило не надолго, она тут же звонко рассмеялась: «О Маугли то хоть слыхал?» – и побежала догонять своих спутников.
– Зато я читал Кама сутру и знаю, как «ночью достигается цель бытия»! – запоздало и невпопад выпалил я следом.
– Дурак! – не оборачиваясь парировала Элен.
Девичья насмешливая стрела не достала меня, а тропинка уже вела к морю.
Глава четвёртая
ВОЛШЕБНАЯ ФЛЕЙТА
Аравийское море шумело и плескалось в десяти минутах ходьбы от ашрама.
С какой вестью спешат ко мне его волны?
О чем поют его белые птицы?
Зачем в глубинах теряются смыслы?
Зачем воленье его сокрыто?
И серебра зачем трепетанье?
И водных брызг кому бриллианты?
Я разулся и пошёл босиком вдоль кромки воды. Горячий песок обжигал ноги. У старенькой лодки с грязным, дырявым парусом вяло переругивались рыбаки. Летели облака, летели чайки и мысли мои летели гонимые полдневным бризом.
Идиллия закончилась внезапно. В один миг, объятые враждебной серостью, поблекли краски вокруг. Зло, по змеиному зашипел прибой и вода стала быстро отступать от берега. Резкий порыв ветра, едва не сбив с ног, с пренебрежением швырнул в лицо соленую пену. Испуганно закричали и побежали прочь от моря рыбаки, потому как ожесточённо вздыбясь, с нарастающим жутким гулом катилась на город достающая до небес волна.
Не понимаю, каким образом, но ноги сами вынесли меня на прибрежный откос, и я влетел в первый же попавшийся на пути домик. Захлопнулась дверь, душа обреченно застыла, ожидая рокового удара. Но ничего не происходило. Рев страшной волны исчез. Было тихо, только пение птиц, стрекотание кузнечиков и где-то сзади нежный звук флейты, играющей необычную мелодию.
Я медленно обернулся и увидел – сияющий лазурью небосвод, беззаботно застывшие в вышине чуть розовые облака. У самого горизонта, в зыбком мареве сухого, знойного воздуха плыли громадины лилово-синих гор и волнующая, как праздничный наряд красавицы, вся в цветущих абрикосовых садах, холмистая долина простиралась неоглядным зеленым океаном. Каменистая дорога бежала меж холмов по бурой, точно обожженной пламенем печи гончара земле, исчезая в густых зарослях манго и баньяна.
Неподалёку, под кроной «золотого дерева», склонив голову к правому плечу, сидел молодой флейтист. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, весело выводили на его тёмной коже световые узоры и чуть только легкий ветерок касался ветвей, прерывая покой их причудливых арабесок, пятна света, подобно застоявшимся в долгом ожидании танцорам, срывались в озорную круговерть неистовых плясок.
Деревенское стадо послушно стояло возле играющего пастушка. Зебу преданно смотрели на него большими, проникновенными глазами, очарованно вслушивались в голос флейты, покачивая в такт ей головами, позабыв о надоедливых мухах, траве…
Природа дышала благословенными ароматами весны, невинностью утра и таким пленительным умиротворением, что сладкая нега вдруг непреклонно и всецело сковала мое существо. Не хотелось двигаться, думать, казалось, нет большей услады, чем вот так просто стоять, вбирать в себя запахи цветов, прислушиваться к щебетаниям птиц, тихому говору колосков и, растворяясь в завораживающей красоте, бесконечно внимать волшебной флейте.
С трудом преодолев счастливое оцепенение я подошел к пастуху. Тот на мгновение прервал игру.
– Не спрашивай ни о чем, – глядя на вершины гор, предупредил он мой вопрос. – Зрящие истину пришли к выводу, что несуществующее преходяще, а существующее неизменно. Твоя дорога свободна. Возвращайся домой и помни – тот, кто видит Меня повсюду и видит всё во Мне, никогда не утратит Меня и не будет потерян для Меня.
Его руки с длинными пальцами музыканта поднесли флейту к губам и она вновь зазвучала.
Мне только и оставалось, как вернуться назад к маленькой хижине с оранжевыми стенами и крышей из пальмовых листьев. Влево от нее тянулась длинная череда таких же домов, утопающих в изумрудных акварелях тропической зелени. На деревенской улице, почти пустынной и скучной, еще инертной, не вполне освободившейся от томной утренней лени, вздымая пыль носились, как джины, невесть откуда возникающие вихри и лишь в самом дальнем конце ее дети бегали наперегонки с поросенком; женщина в голубом шла с корзиной на голове да две старухи, сидя скрестив ноги прямо на земле у стены дома, молчаливо глядели ей, как проходящей жизни, вслед.
Открыв дверь, я шагнул за порог в темноту.
Дальше память не сохранила ничего, кроме привидевшейся мне тонкой, радужной паутинки, настойчиво и упорно тянущей в никуда, пахнущей то ли корицей, а может кардамоном, и также шумной ватаги небесных танцовщиц апсар, нежданно явившихся из пустоты и подхвативших меня, увлекая ввысь, в умопомрачительное пиршество красок своего колдовского хоровода. Сколько лет минуло, но до сих пор отчётливо слышу их гортанные голоса, пение и веселый смех, вижу разлёты пышных, чёрных волос, блеск жемчугов, драгоценных камней, мерцание чудных очей и ниспадающих с плеч полупрозрачных нарядов. Помню упоительно-тревожащие, осторожные прикосновение к моему лицу и плечам одной их них – божественной девы неземной красоты и её призывающий возглас: «Оставь сомнения и следуй за мной!»
Я не успел протянуть ей руку. Вслед за противным звуком лопнувшей струны свет, до боли жгучий и резкий, обрушил вращение тьмы и ударил в глаза.
PAUSE
Профессор без объяснений прервал рассказ. Задумался. Между тем поезд стал замедлять ход и остановился в ночи на одном из бесчисленных российских полустанков. Наш вагон оказался напротив освещенного парой тусклых фонарей низкого, доживающего свой век вокзальчика прятавшегося от осеннего ненастья под кровлей из некогда красной черепицы. Осыпающаяся кое-где по углам штукатурка, извечный скрип вдрызг раздолбанных дубовых дверей. Седой, погружённый в своё прошлое старик, без всякого интереса из-под каменных ресниц смотрел он на нас жёлтыми глазами зала ожидания.