Тогда Артист мне открыл, что если щипать Лариску под партой, то она начинает негромко так материться. Мне это не показалось сколько-нибудь интересным, и сделка не состоялась. А он еще долго поглядывал на Каринку через зеркальце сломанной пудреницы на уроках и с жаром Отелло целовал её авторучки на переменах.
Потом он тоже угас, но запылали другие. Мне же было плевать! Я только посмеивался над всеми этими глупыми женихами. Меня занимала Алиса, но то была тайна, которую я очень долго скрывал. И надо же было такому со мной приключиться, что после Алисы именно эта девчонка – соседка по парте – заняла ее место. Я словно забыл обо всем, что знал про нее. Она превратилась вдруг в самую интересую, самую притягательную девчонку в нашей округе.
С Алисой же мы случайно столкнулись на стадионе всего недели за две перед отъездом в Москву.
Она с подругой шла мимо мастерской. Работала где-то певицей, подруга, видимо, тоже. Одеты они были очень эффектно, в стиле «захлопни челюсть»: коротенькие дорогие шубейки, юбки-мини, колготки в крупную сетку и шляпки-таблетки с вуальками на глазах. Я же был совершенно с другой планеты, с осколка астероида, с Булыжника, черт подери. Работая художником-оформителем, я красил диски от штанг. И вот, в армейском бушлате, кирзовых сапогах, укапанных краской разной свежести, с беломором в синих пальцах, я вышел покурить на воздух и встретил её.
Она удивилась: «Ты?! Здесь?!»
А я ей: «Не нравится?»
Она мне с сожалением: «Нет!»
Разговора не получилось.
Слышал потом, что очень скоро она вышла замуж и уехала за границу, и кроме этого – ничего.
И еще я до сих пор так и не знаю про те мои самолетики: нашла ли, как отнеслась, что подумала.
«Привет, Красавица! – это был её Дядя. – Да ты с кавалером! – Он смерил меня взглядом. – А чего же мелкого такого принесла? На всех может и не хватить. Может сразу съедим, а? И никому не скажем?»
Дядя подмигнул мне единственным глазом, будто сговариваясь о том, чтобы я тоже не проболтался.
Представьте себе долговязого морского кочегара в дырявой тельняшке и с повязкой на правом глазу, и мне не придется описывать этого Дядю.
– Всё бы тебе шутить, – сказала Лиса, – знакомься, это Январь.
Дядя заржал.
– А Февраль где же? Или они с Мартом позже подойдут?
«Опять двадцать пять! – я стиснул зубы. – Почему всем приходит на ум именно эта шутка?»
– Дядя! – с укором и требовательно сказала Лиса.
– Просто Дядя, – протянув мне шершавую ладонь, представился кочегар. – Ладно, пойдёмте, пока никто не заметил. Сегодня Пингвин дежурит, гнусное животное, честно говоря. Я, чтобы вас подобрать, такого ему наплёл – кран коллектора, говорю, засорился, оттого, мол, и дроссель со шпангоутом перепутались. Все равно он в этом деле ни чёрта не понимает, зато покричать, руками помахать – это он не упустит. Скоро прибежит. Надо вас спрятать. Хорошо еще, что мостик неблизко, не то давно б уже здесь кудахтал.
Прошли большую, тускло освещённую жёлтыми лампами залу. Под ногами гулко дрожало железо. Так, наверное, мог бы выглядеть машинный зал огромного парохода, может быть, даже «Титаника». По обе стороны вращались маховики, гоняя громадные поршни. Всё шипело, свистело и ухало.
Дядя привёл нас в свою кочегарку. «Сидите пока здесь, Пингвин сюда и не сунется. А будет жарко, представьте, что прохладно!» – Дядя снова заржал и закрыл дверь на засов.
Вскоре послышалось булькающее кудахтанье Пингвина, причём, Пингвин кудахтал что-то непонятное, а Дядя отвечал ему на чистом русском языке:
– Буль-буль-буль!
– А я вам давно говорил, надо профилактику делать!
– Буль-буль-буль-буль-буль!
– Что я – Магистрат, чтобы обо всем помнить?!
– Буль-буль-буль-буль-буль-буль-буль!
– Я тут, между прочим, один на две сотни штуцеров, у меня, может быть, все болты текут, руль на поворотах клинит и маковой росины с утра…
Пингвин булькнул что-то ещё, но уже не так уверенно, и Дядя тоже смягчился:
– Успеем, успеем! У меня ещё пара поленьев припасена, сухих, сэкономленных. До рассвета будем на месте.
Пингвин удалился, а Дядя вернулся к нам.
– Ну, как вы тут? Зажарились?
Дядя открыл топку, бросил туда пару кривых деревяшек и быстро захлопнул дверцу, скрипнув засовом. Но мне показалось, что взвизгнули эти поленья.
– А чем это вы топите? – спросил я его.
– Грешниками! – ответил он, и на лицо ему упали красные отсветы.
– Какими грешниками?! – опешил я.
– Первосортными! Отъявленными! Так горят – залюбуешься! Надолго хватает!
Дядя весело посмотрел на меня единственным глазом. Отсмеялся, присел и заговорил уже ласково:
– А с Лиской у тебя серьёзно или так – шуры-муры?
Дядя перестал улыбаться, и мне сделалось нехорошо.
– Серьёзно, – выдохнул я.
– Любовь у нас, Дядя! – сказала Лиса. – Разве не заметно?
– Ну если любовь, тогда ладно! Иначе смотри у меня! – погрозил он Лисе. – По заднице надаю, а кавалера этого твоего отправлю в жаркие страны!
Он стукнул костяшками пальцев по заслонке в печи и расхохотался так жутко, что мне захотелось на воздух.
«Боже мой, – подумал я. – Куда я еду?! Ведь можно же было удержать Лису дома; уговорить, убедить как-нибудь. Там всё так уютно, привычно. Там пингвины не правят летающими крейсерами, и жуткие дяди не хохочут, как ненормальные, и поленья в печах не визжат и не корчатся, да и нет никаких ни печей, ни поленьев. Центральное отопление, газ – голубое топливо.
А этот юмор «давай-ка его съедим», может, не такой уж и юмор? Я даже на Лису уже гляжу как-то не так, с опаской, что ли, всё жду, когда у неё клыки повылезают. Это меланхолия, малодушие – я понимаю. Со мной ведь и раньше такое случалось: как только родственники невесты начинают задавать вопросы – серьёзно ли, несерьёзно ли – так сразу же хочется бежать. А чуть зазевался, и вот уже петля затянулась – и тебя никто больше не спрашивает. Родственники садятся за стол переговоров. Чёрный костюм. Белое платье. Кукла на капоте. Два кольца. Марш Мендельсона. Люди, люди, люди. Конверты, конверты, конверты. Тамада вызывает к микрофону участников представления – «в этот знаменательный день мы дарим вам это, а мы другое, а мы третье. Ура-а-а!» – аплодисменты, битые рюмки, танцы – как в свадебном видео. (Терпеть не могу свадебные видео – все они на одно лицо.) А утром ты понимаешь – свершилось. И почему-то нехорошо от этого. Хотя и девушка любимая – сам ты её нашёл, и конвертов целая гора, но почему-то нехорошо. Как будто не твоя эта свадьба, не сам ты женился, а закрутили тебя обстоятельства, понесли, женили и бросили – на-ка, живи теперь счастливо.
Думаете, что я злой? Может, и злой… Психотерапевты, однако, называют это интимофобией – болезнь такая. Надеюсь, что не смертельная.
Мы перебрались из кочегарки в каморку под лестницей, и там я уснул.
В большом каменном городе происходит переворот. Город населяют рогатые, поросшие шерстью мужчины и обычного вида женщины. Городом правит король, и есть у него сын, они мускулисты, шерстисты, рогаты.
Я наблюдаю события, как бестелесный дух, но – король тоже я.
И вот власть захватывает некая дама из высокопоставленной касты. Все мужчины перебиты ее войнами. Она окружила город. Король, его сын и все женщины остались в городе без защиты. Король соглашается сдаться в обмен на свободный выход для женщин.
В городе несколько десятков ворот, но пройти через каждые можно только вдвоем, после чего они сразу захлопнутся. И еще одна неприятность: ворота устроены таким чудовищным образом, что первая из выходящих послужит мостом для второй, сама же она погибнет.
И вот женщины попарно, одна впереди другой, начинают свой бег по улицам города. И слышатся звуки захлопывающихся ворот. В одной из таких пар переодетый женщиной сын короля покидает город. За пределами города – пустошь.
Во дворце королевский цирюльник (такой же лохматый с рогами) большущими ножницами остригает шерсть со спины короля. Идет подготовка к казни (за стеной слышны барабаны и свисты плетей). Кожа короля настолько ороговела, груба и бесчувственна, что парикмахеру надлежит срезать еще и плоть, чтобы обнажить чувствительное к боли мясо. Цирюльник стрижет через слезы: «И зачем это нужно? Кто бы мог такое представить? Я ведь парикмахер, я не мясник». Король останавливает его, сам берет ножницы, срезает плоть с торса, запускает ладонь под обнаженные ребра, извлекает перламутровую капсулу. Размахивается и бросает ее в громадный рог изобилия (парковую скульптуру).