– Не так уж и быстро она пролетает. Но изменения плавные. Скачок заметен нам сразу – вот стоит здание, а вот оно развалилось. А плавное изменение незаметно. Надо уехать на долгое время и снова вернуться – тогда ты всё сразу увидишь и сам всё поймешь…
– Да, я увижу! Новое здание увижу и пойму, что его построили. Извини, ты меня снова смешишь.
– Не надо извиняться, лучше подумай: ты изменишься, и люди знакомые изменятся, и город изменится тоже – нельзя дважды приехать в один и тот же город, нельзя дважды поговорить с одним и тем же человеком. Ты летишь сквозь вселенную, никогда не возвращаясь туда, где был.
Ты уезжал когда-нибудь из дома надолго?
– В армию на два года.
– Вот и вспомни свои впечатления, когда ты вернулся.
В голове у меня больно скрипнуло:
Когда я пришёл из армии, всё оказалось не так, как было. Мои родители оказались в разводе. У матери стало на одну подругу меньше. Отец жил с ней в другом доме и у них был ребёнок – новорожденная девочка. Мама всё время плакала, а братишка восемнадцати лет (раньше ему было меньше) сказал: «Братан, пойдём завтра к отцу – морду бить!»
Тому братишке, которого я знал, подобное и в голову не могло прийти. Что это, как не доказательство – это были не те уже люди, и не тот уже город.
Я умолк, закурил и услышал далекие странные звуки. Они повторялись сериями ударов и пауз – два гулких удара и длинный шипящий звук открывающихся автобусных дверей. Ритм, как в начале песни «We Will Rock You» у «Queen», только медленней.
Что-то приближалось.
Я ничего не видел, но что-то явно приближалось. Звук был уже так громок, что буквально давил, но люди, стоявшие на перроне, не слышали его.
И вдруг сверху упал луч прожектора. Я поднял голову, и по спине пробежала волна холодных мурашек – над нами висело НЕЧТО. Громадное, неохватное взглядом, оно заслоняло небо. Я огляделся и понял, что никто кроме нас этого не видит.
Лиса взяла меня под руку. Ноги мои оторвались от земли. Луч света потащил нас вверх, а крейсер (именно так называли они свой корабль) продолжил свой размеренный ход: два удара, шипение… два удара, шипение. Шахрим мерцал миллионом огней и был необыкновенно красив. Где-то там была крыша дома, где я жил с самого детства и где уже не буду жить никогда. Там же была и крыша дома номер 37. Теперь, слившись с крышами домов моего двора, крышей школы, крышей детского сада, они превратились в точку, но в тот вечер (было так же темно) мне понадобилось ровно семь минут, чтобы дойти нее.
Она жила в первом подъезде тридцать седьмого дома. Мы учились в 8-мом. Звали ее Алиса. Это имя звучало в моей голове как будто волшебная музыка, и я очень хотел сообщить ей об этом.
Я прошёл дом до конца. В последнем подъезде всегда находилась железная лестница наверх. Если на створках люка не будет замка, все должно получиться. В первом тоже есть выход на крышу. Но напротив ее дверного глазка, а это уже не годится.
Я оторвал длинный прут с куста живой изгороди. Свежая древесина ломалась плохо, тут пригодился бы нож, но ножа я не взял. Очистив его от листвы, я поднялся наверх. Лестница стояла на месте. Упершись головой, я приподнял тяжелую створку люка.
Уже стемнело. Зажглись фонари на столбах. Дворы и улицы освещались пятнами света. Высокая девятиэтажка светилась окнами, как елочная гирлянда. Моя же тёмная личность шла через черную крышу, переступая трубы и пролезая под проводами. Потом висела головой вниз, распластавшись по рубероиду. Удерживаясь за абразивную шероховатость крыши носками ботинок, я насаживал на прут бумажные самолетики. Самолётики эти прежде всего были письмами, а только потом уже сложились и залетели в окно её комнаты. Всего было три письма, и были они зашифрованы. Шифр же собственного изготовления я подложил ей под дверь после того, как спустился.
Она поступала в музыкальное училище, и я ждал её после экзаменов. Мы вместе ходили в зоопарк, выгуливали собаку. Я пытался ее веселить, но получалось нелепо. «Мне скучно», – говорила она. Но я ничего не мог придумать другого.
Позже я понял, отчего ей тогда было скучно – она давно уже созрела для других отношений. Мои же сексуальные желания были запуганы и забиты. Их даже как будто бы не было. Моя любовь была возвышена, поэтична. Она никак не вязалась с грязными половыми занятиями. Так нас воспитывали, черт бы их всех побрал.
Но ведь они и сами были такие – наши родители. Так было принято. Отец мне рассказывал, что до свадьбы у них с мамой было только несколько поцелуев. А ему тогда уже исполнилось двадцать пять лет, маме – двадцать один. Секс до брака выходил за рамки приличий. Тогда и слова-то такого удобного не было – «секс». А были либо непонятные медицинские, либо понятные ругательные. Но ведь ругаться при девушке – скверно. Получается, что и договориться нельзя. Остается только молча сопеть в темноте и надеяться на силу инстинкта.
Как только она поступила в училище, весь курс отправили собирать яблоки. Я дважды ездил к ней. В последний раз нашёл её в слезах, влюблённую в какого-то парня, который любил другую девчонку, которая, в свою очередь, тоже не любила его. Цепочка насчитывала человек шесть и замыкалась в круг, в котором мне места не было. Сказав тогда «ладно», я уехал домой.
Ощущений, с коими я боролся месяца три, я больше бы не хотел. В них странным образом соседствовали: боль, и обида, и чуть сладковатое чувство жалости к себе. И от такого мазохизма становилось уже просто противно.
Она позвонила мне в декабре, но я не стал ничего восстанавливать, слишком дорого стоили мне эти три месяца. А к весне моим сердцем уже полностью завладела другая. Что поделаешь, юность – гормоны бушуют и ищут объект.
Звали ее Карина. Примерно так же, на американский манер, зовут её и сегодня.
В первом классе нас посадили за одну парту, так распорядилась судьба и классная руководительница. В школе нельзя было выбирать места по желанию, это делал учитель в начале учебного года. Так мы и просидели рядом все десять лет. Считалось, что прилежная, без глупостей, Карина будет удерживать меня от шалостей. А мы даже не были с ней друзьями. Она никогда не давала мне списывать, например. Опуская голову как можно ниже, она накрывала шатром из волос всю плоскость тетради.
Слева от неё прошло моё половое созревание. Она всё загораживала тетради с диктантами, не догадываясь, что к диктантам я давно уже охладел. В это время я пялился на профиль её груди, который так интересно прорисовывался, как раз тогда, когда она глубоко ставила локти на парту.
Но симпатии между нами не было.
Я относился к ней безразлично.
Вела она себя высокомерно, это многих подстегивало, и рядом с ней всегда крутился народ. Список влюбленных обновлялся каждые полгода. Новые персонажи заменяли ушедших – и опять, и опять…
Помню, как в четвёртом классе мы с Серафимом стали свидетелями того, как Вовик (прозванный позже «Зеленым»), догоняя Каринку, получил смачный плевок в лицо. Тогда он размазал пенную влагу по щеке и произнёс: «Твои слюни для меня дороже золота!». Это было не очень разумно, потому что дорогих слюней ему наподдали ещё (помогали подруги). Слюни резко упали в цене, и он изрёк фразу, которую в будущем Карина услышит неоднократно: «Я в тебе разочаровался!»
Что означает это – «разочаровался»?
Я спросил у Серафима, и он пояснил: «Говорит, надоела, значит. Больше не будет за ней бегать. Всё!» Помню, как я поразился, сколько смысла может быть в одном только слове.
Вовик за Каринкой больше не бегал. А «Зеленым» его прозвали, когда сестренка налила зеленку ему на голову, отчего ему пришлось сделать стрижку за двадцать копеек, и он совсем лысый, но все еще немного зеленоватый, пришел в класс.
После Вовика роль воздыхателя взял на себя Алексей по кличке Артист. С ним за партой сидела Лариска, девочка серенькая и молчаливая. Я же сидел с Кариной, как и всегда. В пятом классе Артист вышел на меня с предложением поменяться местами. Я отказал. К чему менять парту в пятом ряду у окна на место у классной доски?