В изо-студию меня приняли. И это была – победа! Преподавал там очень хороший художник и гениальный педагог, которого я и другие студийцы, любили не меньше, чем родного отца. Таким образом случился удачный поворот в моей судьбе. А потом уже, после восьмого класса, должен был случиться второй…
Но родители оказались против.
Папа считал, что художником надо быть либо самым великим, либо не быть вообще; что правильнее будет выучиться на начальника. Потом он сказал, что за поступление надо платить взятку в тысячу рублей, чем окончательно перетянул маму на свою сторону.
«Давай-ка ты доучишься в школе, а потом уже решишь», – сказали они. «Но ведь меня уже не берут в девятый», – это был железный аргумент, и я уже думал, что выиграл спор. Но – нет. Мой дед, уважаемый человек, директор музыкальной школы, увешанный орденами, пошел решать мой вопрос. Строгие учительницы скакали и верещали, как девочки. Казалось, что летом, к ним вдруг пришел дед мороз. Дети многих из них уже учились в его школе, а кто-то только собирался вести своих чад в музыку. А некоторые учительницы, и даже немолодые, сами обучались у него. И дед даже помнил их имена, имена их родителей, и всем передавал приветы вместе с поцелуями. Он обожал целовать всех женщин, до которых мог дотянуться. Ростом он был невелик и эту свою черту передал папе, а через него и мне.
В результате дедова похода поворот в судьбе оказался отложен.
И вот о чем я думал, прогуливаясь после атаки сестер: «Что, если бы дед вот так же, в орденах, с поцелуями, пошел со мной не в школу, а в художественное училище… Моих навыков вполне хватало для сдачи экзаменов. Зачем надо было так меня править?.. Корежить? Под себя… Мне и без того было страшно принимать решения. Мне себя-то было трудно преодолеть, а прибавь к этому сопротивление родителей…»
Моих сил не хватило на то, чтобы настоять на своем…
Но тут я немного путаю.
Я забегаю вперед.
Тогда, прогуливаясь, я не мог так подумать. Это сейчас уже я это так понимаю. Тогда я просто ругался, злился, негодовал: «Почему!? Почему вы это делаете?! Почему вы вечно держите меня за руки?!»
Я долго ходил, смотрел на деревья, на гуляющих собачек, дышал, успокаивал себя…
Когда же я вернулся, полагая, что барышни тоже угомонились, в дверях меня встретила тетя Лиля. Лицо ее имело гробовое выражение. Гробовым же голосом она произнесла: «Ты что сделал с матерью?» На мой вопросительный взгляд она ответила: «У нее – паралич!»
Я зашел в зал. На кушетке лежала мама. Лицо ее ничего не выражало, оно смотрело в потолок. Рука безжизненно свешивалась, пальцы касались ковра. Я присел рядом, но приступ смеха свалил меня на пол. Поняв, что план не сработал, мама поднялась и, уже не надеясь на лучшее, плаксиво спросила: «Сынок, а может, ну его, а? Может, не поедешь никуда?»
Я отсмеялся, обнял родную мамулечку и сказал ей: «Не бойся, я буду очень осторожен! И это ведь не навсегда. Всего-то два года. Потом я приеду и буду здесь на киностудии работать мультипликатором. Не штанги красить, а кино делать, пойми!»
«А когда?» – спросила мама.
«Через две недели» – сказал я.
И мама опять заплакала.
Я продал соседу по дому библиотеку записей Высоцкого – десять кассет TDK и четыре бобины ORWO, около пятисот песен – дорогая сердцу вещь. Я долго собирал эту коллекцию.
Помню, как отец обратил мое внимание на хриплые песни актера – крутил Высоцкого целый вечер, а потом вдруг сказал: «Это не про коней он поет – это про жизнь», и я прислушался. В тот день его хоронили. Мне было лет тринадцать.
Я слушал Высоцкого ежедневно, разучивал тексты, набренькивал их на гитаре. Искал редкие записи.
Владимир Высоцкий стал моим подростковым кумиром. Я знал наизусть сотни песен и вариаций текстов…
На вырученные от кассет деньги я уже мог долететь до Москвы.
А через день отец вызвал меня в кабинет и пообещал помогать материально во время учебы. Честное слово, не ожидал! Ответил «большое спасибо», уволился с работы, простился с дядей Мишей, с другими людьми, кого знал, обещал писать, звонить, не забывать и погрузился в состояние тревожно-радостного ожидания.
Но…
Поворот истории
В понедельник случилось невероятное. С самого утра крутили «Лебединое озеро». Но странность не в этом, так уже было трижды на моей памяти: что телевизор не по программе показывал грустный балет… И значило это лишь то, что умер очередной Генеральный. Когда же балет оборвали и появился взволнованный диктор, мне стало ясно, что произошло небывалое. Я позвонил Серафиму в Москву, и друг мне сказал, что по улице едут танки, а по радио говорят о перевороте. До вечера нам крутили симфонические концерты. Часов, наверное, в восемь на экране появился стол президиума. За ним сидело человек пять-шесть высоких начальников. Я никого из них не узнал. Им задавали вопросы из зала, и по тому, как они отвечали, чувствовалась их растерянность и даже страх. Они назывались Чрезвычайным Комитетом – коротко ЧК. Как?! Снова ЧК?! Опять революция?! В новостях показывали Москву – колонны танков и людей, строящих баррикады. Кто-то кричал: «Даешь политическую забастовку!», расшвыривая листовки. Заговор! Путч! Переворот! – эти пугающие слова повторялись и повторялись. И в противовес им – Свобода! Демократия! Народ! То было в Москве. Рабочие же из других городов поддерживали «Чрезвычайный Комитет». Говорили, что давно уже пора навести порядок, что слабая власть ведет к развалу Союза и что этого никак нельзя допустить. На следующий день я два часа простоял в очереди, чтобы сдать билеты на самолет… и вернулся опять к телевизору. Час от часу становилось страшней. А днем позже погибли три человека, и путч быстро сдулся.
Я позвонил в школу мультипликации, получил заверение, что все планы остались в силе, возблагодарил за это судьбу, отстоял еще одну очередь в кассу и «сел на чемоданы» опять.
Отбытие
На вокзал мы приехали в пятницу, часов в одиннадцать, почти уже ночью. По привычке я пошёл к расписанию. «Какой номер поезда?» – спросил я Лису. «Здесь ты его не найдёшь». Она провела меня к выходу. У дверей сидел нищий. Лиса взяла у меня монету и бросила ему. «Храни тебя бог!» – ответил тот, сверкнув золотым зубом. «Экспресс по расписанию?». «Всё по расписанию, – прокашлял дед. – На экспресс посадки нет. Ждите маневровый!» «Я знаю», – ответила Лиса.
– Ты его знаешь? – спросил я.
– Это диспетчер, – отозвалась она, оглядывая перрон. – Голова будет там, пошли!
По изогнутому перрону, огибая сумки и чемоданы, мы прошли всю платформу до края.
– А ты ничего не напутала? Судя по расписанию, отсюда мы сможем отправиться только в Сибирь; во всяком случае – следующим поездом. А там, знаешь ли, холодно!
– Не переживай, я согрею, – сказала она, улыбнувшись.
Я замолчал, но скоро снова спросил:
– А все-таки, куда мы поедем?
– Название ничего не скажет тебе. Главное – доверяешь ли ты мне?
– Да. Доверяю конечно. Но все-таки… интересно. Что там будет – это город, или деревня, или чистое поле?
– Я там давно не была, поэтому трудно сказать, что там будет сейчас. Доедем – увидим.
– Что значит «трудно сказать»? Вот стоит город, вот мы уедем с тобой, потом через месяц вернемся – город останется же?
– Не знаю, – сказал она задумчиво.
– Ты шутишь, наверное.
– Нет. Я пытаюсь сказать, что нет ничего постоянного. Всё изменяется. И скорость этих изменений космическая. Ты этого не замечаешь, но все равно это так. Ты никогда не бываешь дважды в одном и том же месте и сам не можешь быть таким же, каким был мгновение назад. И это справедливо для всего, что ни возьми.
– Ого, как лихо ты завернула! Похлеще, чем моя учительница физики!
Я почесал затылок, надеясь, что почесывание расшевелит мои мысли. И мысль пошла:
– Но изменения эти микроскопические. А жизнь моя пролетает так быстро, что я их просто не замечаю. А значит, их словно бы и нет для меня, субъективно.