В ту буйную эпоху, когда то и дело испанцы
дрались с французами, знатные господа — то друг с другом, то с
королем, гугеноты — с добрыми католиками, а бродяги и воры — со
всеми на свете, выпадали тем не менее и спокойные дни, не
отягощенные бряцаньем оружия и шумом уличной свалки. Однако
справедливо замечено, что скука порою удручает даже ещё более,
нежели бурные стычки, мятежи, войны и смуты. А посему в часы
всеобщей скуки любое, даже самое малозначащее событие способно
вызвать живейший интерес.
Событием таковым для городка Менга стало лицезрение молодого
всадника, с четверть часа назад въехавшего через ворота Божанси и
направлявшегося по Главной улице к известной только одному ему
цели. Впрочем, исторической точности ради необходимо упомянуть,
что самое пристальное внимание горожан привлек отнюдь не всадник.
Что бы там ни думал о себе самом этот юноша, сколь бы высокого он
ни был мнения о собственной персоне, в нем на первый взгляд не
замечалось чего-то особенно выдающегося. Говоря по совести, это
был самый обычный молодой человек восемнадцати лет, в шерстяной
куртке, чей синий цвет под влиянием времени приобрел странный
оттенок, средний между рыжим и небесно-голубым. Взгляд его был
открытым и умным, лицо продолговатым и смуглым, выдающиеся скулы,
согласно представлениям того времени, свидетельствовали о хитрости
(что в данном случае, скажем, забегая вперед, оказалось совершенно
справедливо), крючковатый нос был тонко очерчен, а по берету с
подобием обветшавшего пера можно было сразу определить гасконца.
Человек неопытный мог бы поначалу принять его за сына зажиточного
фермера, пустившегося в путь по хозяйственным надобностям, но это
впечатление разрушала длинная шпага в кожаной портупее, висевшая
на боку юного незнакомца.
Как уже было сказано, внешность молодого человека не таила в
себе ничего особенно уж примечательного — в особенности для
жителей расположенных вдоль проезжего тракта местечек, привыкших
лицезреть юных провинциалов, все как один направлявшихся в сторону
Парижа, чей блеск и коловращение жизни манили честолюбивых
отпрысков обедневших родов подобно пению сирен из знаменитой
греческой поэмы.
Зато конь, несший на себе очередного путника, был не в пример
более примечателен — но, увы, отнюдь не красотой и статью.
Возможно, ему и случалось когда-нибудь гарцевать, грызя удила, —
но это явно происходило так давно, что этого не мог помнить
нынешний хозяин сего Буцефала. Это был беарнский мерин добрых
четырнадцати лет от роду, диковинной желтовато-рыжей масти, с
nakegk{l хвостом и опухшими бабками, он трусил, опустив морду ниже
колен, но все же способен был покрыть за день расстояние в восемь
лье [Лье — старинная мера длины, около четырех километров. ].
В те времена роман испанца Сервантеса о благородном идальго
Дон Кихоте Ламанчском уже был известен тем, кто имел склонность
читать книги, — так что человек образованный без труда провел бы
параллели меж престарелым беарнским мерином и Росинантом. Правда,
к таковым, безусловно, не относились обитатели Менга, — но они, не
отягощенные ни грамотностью, ни тягой к изящной словесности, тем
не менее в лошадях разбирались неплохо, и потому молодой всадник
повсеместно вызывал улыбку на лицах прохожих. Правда, при виде
внушительной шпаги и горящих глаз юноши, пылавших отнюдь не
христианским смирением, улыбки эти моментально тускнели…
Юноша-гасконец, не без некоторых на то оснований считавший
себя неплохим наездником, прекрасно понимал, что верхом на этом
коне он выглядит смешно, — и потому воспринимал всякую улыбку как
оскорбление, а всякий взгляд как вызов.