— В наших местах её
тоже рассказывали…
— Значит, вы представляете примерно… Вообще-то, у нас было не
совсем так. Надо вам сказать, двух моих младших братьев отец
отчего-то недолюбливал, бог ему судья… И мельницу он оставил мне,
старшему, а им — всего-то по двадцать пистолей каждому. Только им
такая дележка пришлась не по нутру. Хоть отец мой и был открытым
католиком и нас, всех трех, так же воспитывал, но мои младшие
братья, не знаю уж, как так вышло, вдруг в одночасье объявились
оба самыми что ни на есть гугенотами…
— Постой, постой, — сказал д'Артаньян, охваченный нешуточным
любопытством. — Начинаю, кажется, соображать… А ты, значит, в
гугеноты перекинуться не успел?
— Не сообразил как-то, ваша милость, — с удрученным видом
подтвердил Планше. — Ни к чему мне это было, не нравятся мне как-
то гугеноты, уж не взыщите… Ну вот, и поднялся страшный шум:
завопили младшенькие, что, дескать, поганый папист, то бишь я,
хочет подло обворовать честных гугенотов. Мол, отец им мельницу
завещал, а я его последнюю волю истолковал превратно. И хоть было
завещание по всей форме, на пергаменте составленное, только оно
куда-то вдруг запропало — стряпчий наш был, как легко догадаться,
гугенотом.
И свидетели объявились, в один голос доказывали, что сами при
том присутствовали, как мой покойный батюшка торжественно
отрекался и от папизма, и от меня заодно, а наследство передавал
lk`dxhl… Ну что тут было делать? Еле ноги унес. Тут уж было не до
мельницы — убраться б целым и невредимым… Хорошо еще, прихватил
отцовского мула, решил, что, коли уж меня мельницы лишают, мула я,
по крайней мере, имею право заседлать… Подхлестнул животину и
помчал по большой дороге, пока не опомнились… Вот и вся моя
история, коли поверите на слово…
— Ну что же, — величественно заключил д'Ар-таньян. — Лицо у
тебя располагающее, и малый ты вроде бы честный… Пожалуй, я
согласен взять тебя к себе в услужение, любезный Планше. Вы можете
идти, — отпустил он хозяина плавным мановением руки, и тот
сговорчиво улетучился из обеденного зала.
Видя молчаливую покорность хозяина, Планше взирал на нового
хозяина с нескрываемым уважением, что приятно согревало душу
д'Артаньяна. Новоиспеченный слуга, кашлянув, позволил себе
осведомиться:
— Вы, ваша милость, должно быть, военный?
— Ты почти угадал, любезный Планше, — сказал д'Артаньян, — во
всяком случае, в главном. Я еду в Париж, чтобы поступить в
мушкетеры его величества… или, как повернется, в какой-нибудь
другой гвардейский полк. Наше будущее известно одному богу, но
многое зависит и от нас самих. А потому… Скажу тебе по секрету,
что я намерен взлететь высоко и имею к тому некоторые основания,
как подобает человеку, чье имя вот уже пятьсот лет неразрывно
связано с историей королевства. Скажу больше, я глубоко верю, что
именно мне суждено возвысить его звучание…
Он готов был и далее распространяться на эту всерьез
волновавшую его тему, но вовремя подметил тоскливый взгляд Планше,
прикованный к остаткам трапезы. На взгляд бедного гасконского
дворянина, там ещё оставалось достаточно, чтобы удовлетворить
голодный желудок — и на взгляд Планше, очень похоже, тоже. А
посему, оставив высокие материи, д'Артаньян озаботился вещами не в
пример более прозаическими, распорядившись:
— Садись за стол, Планше, и распоряжайся всем, что здесь
видишь, как своим.