***
Все люди прекрасны, легки так года
и дивно-хороше-чудеснейший день!
А всё потому, что с рассвета, с утра
я пьяный в хламину, почти в распи*день!
***
Удача – совпало четыре любви:
красотки – в обличьи супруги и мамы,
двух деток, что думы имеют свои,
его – в роли мужа и отчима-папы.
***
Куры лохматые. Шумный курятник.
Вопли, квохтанье на разный расклад,
перья и лапки, и пух. Беспорядник.
Эх, раздевалка для женщин, девчат!
***
Ты – солнце в моём захудалом пространстве,
светило средь космоса, мрака и шахт,
волшебна в лучистом, простом постоянстве.
Я лишь потому жив, ещё не зачах!
***
Кочан опускай на мою кочерыжку.
Уйми только рвотный, ненужный рефлекс,
минуя брезгливость, смущенье, отрыжку.
Давай же устроим оральнейший секс!
Мы любим смерть
Мы любим смерть… других,
листву на древах хвалим,
потом стволом ноги
мы топчем их иль палим…
Кремируем их тлен,
царапаем их, грабим,
надеясь соком вен,
что в лучший мир отправим.
Метём их под мосты
и прячем в ямы, глубже.
Мы жжём вовсю костры.
Дымят их тельца, души.
Таинственен сей миг,
как было и впервые…
Мы любим смерть… других,
как нашу смерть… другие…
Встречный в плаще и очках
Седой он, как камень и иней,
шагающий старец, что сух.
Влюбился когда-то в богиню,
отринув мир прачек и шлюх.
К ней чувства чистейше-святые
по жизни нелёгкой пронёс,
жил дни бессемейно-простые
в мечте о Господице роз!
Тогда была в смоли, багрянце,
с загибами кончиков влас.
Лишь только единственно (в танце)
он мельком узрел её фас.
Он чем-то неясным согрелся
(беспечностью, глупостью грёз)
иль скромным пожаром зарделся
в давнишний февральский мороз;
и так вот побрёл с малолетства,
неся безраздельность в груди,
до дряхлости и декадентства,
поэзии множа труды…
Он пел и писал слёзно, мило,
скучал в окружениях лиц.
Лишь только она не любила.
Пажи не для сутей цариц.
Котовой Анне
Берестяная закладка
С неё сняв девственность, сургуч,
раздвинув новь страничек гладких,
вдруг ощутил, что я могуч,
и всунул в вещь свою закладку.
Пахнул печатью мудрый миг,
священный, горький, но приятный,
что ввек бывает лишь у книг,
у мрачных, блёклых и нарядных.
И по листкам крадусь я вглубь,
вкушая буквы тайн сюжета.
Мне здесь открылся правдоруб,
рай, откровения поэта…
Потёк, побрёл по тропам слов
чрез норы точек, что родные,
и меж столбов, округлых скоб,
промеж щелей, что запятые.
И не желая знать антракт,
акт продолжаю, чтенья фазу…
Но как бы ни был странный факт -
она во мне зачнёт вдруг разум…
Просвириной Маше
Мысли осенней листвы
Бураны событий стегают, как плети,
срывая от веток – как с ними не жил.
Как ветер листву, заметают нас смерти,
разносят по ямам, обрывам могил.
Трамбуют нас ливни златистой гурьбою,
чуть лаком дождинок помазав, покрыв.
Ростки до весны согреваем собою,
чтоб чуть оправдать умиранье, отрыв.
Мы – жёлтая крыша, навес над землёю.
Мы греем её, корни трав бережём,
своих матерей и отцов со слезою
храним от морозов своим рубежом.
Мы мёрзнем надгробьями, кучами в холод,
ничуть не покинув лес, просеку, сад.
Лишь в парках нас всех разлучает злой город.
Гниющее золото мы, а не клад…
Асбестовый ангел
Асбестовый ангел взирает в поэта,
а ртутные очи недвижно горят…
…Недобрая, видимо, это примета…
Визиту его я не так уж и рад.
К Есенину чёрный являлся. Не ангел.
К другим – кто иной. А вот этот – в дому.
В каком же он статусе адского ранга?
Во тьме оглушившей бессильно тону.
Стоит отчуждённо, безмолвный, бескрылый.
С тончайшими пальцами, ленью фаланг.
Видать, он безделен в труде и постылый.
Он жизни беспутной моей бумеранг.
Пронзительный, жуткий и косный, и костный,
чешуйками ленно и сизо шурша,
явился в полночьи, почти смертоносно,
в году високосном, беззвучно дыша.
Как столб, изваянье, нетающий призрак,
одетый в гористый, прохладнейший лён.
Блуждают в ресницах бесовские искры.
Он видом моим тут вовсю утомлён.
Наверно, предвестник погибели скорой.
Загадочный гость без огня, палаша.
Незримо вздымает мельчайшие поры,
никак не уходит, обличьем страша.
Надеюсь, что солнце прогонит героя
иль облик осветит, прозрачность даря.
Нет воли глаза отвести, нет покоя,
нет веры, что вскоре покинет меня…
Достояние
Моё достоянье – глубинность тоски,
простор одиночества, грузность печали,
цепочки сомнений, стихов коробки.
Его не продать ни с конца, ни с начала.
Его не отдать и задёшево, в дар.
Желающих нет, игроков и голодных.
Не нужен ни холод, ни бриз, ни пожар
спокойным и буйным, своим и неродным.
Бытует в заслонках и шахтах моих
надежд выкипающий цвет, испаренья,
бурлят что полвека, а вовсе не миг,
что яд источают и донное тленье.
Весь мой капитал – несказанная скорбь
и тягло обид с нескончаемым гноем,
от ноши какого одышка и горб,
под весом какого я рушусь и вою.
И вся очарованность никнет ко дну,
копя угасание, тухлость и сажу.
Богатство камней, чьё значение – нуль,
какие не выставить уж продажу.
Я вновь пополняюсь – что зря, ни к чему.
И хлама полно за подкожьем и в хате.
И нет принимателей, с тягой к нему -
все сами до горла, макушки богаты…
Аристократ
Чернявый пёс в "носках" белейших
красив в октябрьских лучах!
Он самый добрый средь добрейших,
с глубокой мудростью в очах!
С почётным, думающим взором.
Хранит он честь и ум, и такт.
Герой во фраке чистом, чёрном.
Собачий франт, аристократ.
Лежит дворняга тихо, верно
у ног, убравших старый двор.
Рад этим дворникам безмерно,
поняв как будто разговор.
Чего-то ждёт, всем-всем любуясь,
предчуя самый лучший день,
под солнцем нежится, чуть щурясь,
смотря на ход людей и пень,
блестяшки фантиков, стекляшек,
на тень свою, и узнаёт,
на листья, парк, совки, букашек…
Миролюбиво так живёт,
и без обид на люд и своры,
что бесхозяйный, драный чуть.
Но вижу, что тоска засором
вздымает вновь собачью грудь…
Просвириной Маше
Цветик
Осенняя ширь безучастна.
Бессилен пред новью народ.
И смерть так бесчувственна, властна.
Природная гибель грядёт…
Повсюду запахло чуть кисло
от грусти окружной, гнилья.
Повсюду остылости мыслей,
асфальтов и стен, и бытья.
Подножью людскому мешают
обломки и порох листвы.
Сереющий мир украшают
крючки и спирали ботвы.
Унылость и бледность мелькают,
что в моду опять же вошли.
Все шаркают, бьют, каблукают.
С их ликов гуаши сошли.
Собаки и кошки, и мыши -
с мечтою согреться и жить -
в едином порыве под крышей,
вдруг стали содружбе служить.
Скривились былые улыбки
и лодки весёленьких губ.
Все их заменили ухмылки.
И каждый от холода груб.
И вот я – последний цветочек,
доживший до дней ноября,
встречаю морозец средь кочек,
средь сырости, хмури, утра…
Противоборство
Среди обозлённых собак и собачек,
толстеющих мамок, нескладных дитят,
тупиц, живодёров, гадалок, маньячек,
хмельных и борзеющих дур и ребят,
соблазнов, вина и грехов, покаяний
и скрежета, боя машин и дверей,
разводов и драк, и прелюбодеяний,
разрывов заборных чугунных цепей,
потерянных личностей, хаоса жизни,
и хора из стонов, ударов, нытья,
и влаг ядовитых, дымов углекислых
и всебеспредела в сетях бытия,
растянутых в нити и леску узоров,
заплаток ранений, одежд и дорог,
и вытекшей спермы из смятых кондомов,
снующих плебеев, дворняжек и блох,
из окон летящих бутылок и коек,
зацепов за когти, колючки, клыки,
и рваных покрышек, запойных попоек,
хватающих жестов грозящей руки,
линяющих крон и дешёвых причёсок,
слоящихся серных старушьих ногтей,
чиханий, отрыжек, кривых отголосков,
начитанных взрослых, манерных бл*дей,
карманных ножей и толканий, и брани,
брехни, обвинений, фригидности, уз
теряюсь и мажусь об гадкие грани,
и скоро, наверно, с безумьем сольюсь…
От преступления до наказания, до преступления
Ужасное, горькое действо
случилось в дому и за лесом…
Свершилось вдруг грех и злодейство
крутым провиденьем иль бесом…
Зверь нас уберёг от тирана
иль буря росток истребила,