не улыбаться дурацким прохожим,
мат и приветствие соединить…
Год двадцать-двадцать на чудо похожий!
***
Страницы рассказа, как жести листы.
Портреты, пейзажи – ковровые ткани.
Трагичны и так откровенно чисты
истории смыслы, подсмыслы и грани…
Пострадавший
Щербатой аллеи подгнившие пни
воняют бедою, гнилой сердцевиной.
Бордюры, что тянутся с длинью стены,
мне кажутся дёснами, челюстью длинной.
А флаги, рекламы – тряпицы, бинты.
Подтёками, брызгами слюни и рвота.
А мысли, обиды, как будто винты,
вживлённые в ум на два-три оборота.
Подбитые щёки, надбровья стены.
Затоптанных твердей бетонные глади.
Как будто случилась дуэль без вины,
иль всё же с причиной. Чего только ради?
Решётка забора, как брекеты рта.
Разбитой губы отколовшийся выкус.
Синячные боли, отёк, чернота.
И колья оград, и неправильный прикус.
Промятая шляпа порезанных крыш.
И трав перепаханных рвётся рубаха.
Настолько ужасен портрет среди жиж,
как будто бы череп, свалившийся с плахи.
Старинный и драный, и грязный диван,
как капа, упавшая в ходе сраженья.
Притихшая улица. Дымкой туман.
Помятый пейзаж, чей итог – пораженье.
Героя с победой не видно нигде.
Минувшая драка не знала ни грани.
Похожее было на божьем кресте…
Лишь ветер и ливень излечат те раны.
Неразлюбивший раз любивший
Асфальт конопатый листвою.
Шагаю по чёрному шву.
Зеваю – неслышимо вою,
и так незаметно живу.
По жиже кисельной плутаю.
Все лужи – осколки зеркал.
Лишь кофе, вином распаляю
затихший душевный накал.
Все женщины пресны, похожи
и так не похожи на ту,
какую вселенским подкожьем
любил и доселе люблю,
что где-то в столичной границе
цветёт, забывая меня…
Я ж вижу провинции лица,
что в злобах, бездумьях, тенях.
От всех отдаляюсь всё глубже
мыслительной, тельной волной.
Она стала знатною, с мужем.
И я оттого весь больной.
Вовеки себе не позволю
искать и мешать, и просить.
Внутри рву и режу до боли -
и это мешает доплыть
до моря, до стен океана
с худыми краями и дном.
Скучаю по ней несказанно
и так беспрестанно, хмельно.
Быть может, посмею однажды -
последне её разыщу
средь тихих и бледных сограждан,
что в сердце хранил – расскажу…
Со страхом пройдя одиноко
по старым аллеям, кустам,
узрю вдруг её слёзнооко,
приветствие сронят уста.
Увижу средь лиц галереи
её я в овальном окне,
на мраморной, траурной рее
в кудрявой, святой седине…
Татьяне Ромашкиной
Утром, по жёлтой листве
Иду я, по бывшей любви заскучавший,
и множу раздумья, плевки и шаги.
Ах, музыка листьев осенне-опавших,
как райские звуки кусочков фольги!
Я слышу шуршанье пылинок о камни,
потрески валежника, стайки собак,
протяжный минор в головах моногамных.
Навис надо мною свинца полумрак.
Различные всхлипы, касанья объятий
даруются слуху, входя в этот слух.
Заметен мне ропот чужих неприятий
на мой оживающий с воздухом дух.
Взираю на зависть соседей по миру
к той радости, что я обрёл у лица.
Я чую их дурь, перекаты их жира,
все вони духов на живых образцах.
От них закрываюсь щиточком блокнота,
и строчками к высям планет возношусь,
кружусь, салютую телесные соты,
и к Богу отсюда я в гости прошусь.
Парю и душою я делаю сальто,
ступая по пене и жёлтым коврам,
обочинам твёрдым, шершавым асфальтам,
забыв про разброды и шрамы от ран.
Слегка веселею от золота, солнца,
а мысли, дела переходят в мажор,
и в такт окрыляет свобода, как горца.
Ах, осень – желтящей поры дирижёр!
Пасмурь 17-го октября
Сырая, пустынная пасмурь,
земли одождённая мазь.
Томлюсь, безобразнейше гасну,
в железной карете трясясь.
В пыли и обносках безумцы,
познавшие старость – сопят,
старухи всё крошат на блюдце
последнюю мелочь, как град.
Зря липнет осенняя влага
на окна и купола плешь.
Пеньки – позабытые плахи.
Тут в каждом какая-то брешь.
Недавно свиданье покинув,
несусь средь знакомых рутин,
глазами плебеев окинув,
я делаю вывод один,
что все они скопом широким
не стоят тебя лишь одной,
и что я живу одиноко,
и жизнью пустой, проходной;
что каждый портрет удручающ,
в любом утомленье и лень;
что только лишь ты освещаешь
накормленный тучами день!
Просвириной Маше
Пойманный морозом
Кусает мороз за ладони и щёки
стальными клыками, сырым хрусталём
и пьёт тишину, и сжимает все соки,
и носится призраком ночью и днём;
как зверь многомордый, кривится оскалом,
который лишь пойманным виден в борьбе
(тишайшей, смиренной, бескровной, безалой)
средь поля, в лесной иль кирпичной толпе.
Иных загонял он в кусты, подворотни
и в бедных постелях хибар заставал,
в окопах жевал он несчётные сотни,
а мой дух, похмельный на лавке достал.
Как только от носа, ноги и предплечий,
ползя, доберётся до сердца, души,
доест, не согревшись нутром человечьим,
сбежит и отсюда, из верной глуши.
Минув все капканы сосулек, сугробов,
освоившись в новом краю, там кружит,
в мечтах о прокорме холодной утробы
на новую жертву невидно глядит…
Красная кнопка пульта
Будто бы внуки торговок, шаманок,
дети иль пасынки шлюх и убийц,
с сальными рылами, корками масок,
гримом иль даже подобьями лиц
смотрят с картин небольших и шумящих,
ум обнажая, зады, декольте,
голосом пошлым, тупым и курящим
шумно вещают о моде, Христе,
жёнах истерзанных, хвореньких детях,
битвах соседей и скрепах владык,
рыбке, попавшей в вождистские сети…
Слюни до масла взбивает кадык.
Речью флиртуя с утра до рассвета,
даже врагами пытаясь грозить,
учат и учат с экрана поэта,
как ему глупому, тленному жить.
Всё же дома двадцать первого века -
это не крепость. Тут звери вестей
лезут под скальпы и в дыры, под веки
пиксельным роем различных червей.
Вход открываем, впуская сторонних
(лестных и алчных, придурочных, злых)
в щели цветные и чёрно-оконье,
в рай своих будней и снов, выходных.
Эх, вперемешку хлеб, похоть и розги!
Страшно жить в этом информо-цеху.
Ключ ко спасению нервов и мозга -
правая, яркая кнопка вверху…
Россыпи
Вкусно-кофейные родинки-капли
манят голодного до нежно-ласк.
Тайные, тёмные, кожные вкрапы
тело окинули, профиль и фас.
Редкие точки украсили плечи,
спину и бёдра, и грудь, и живот.
От упоенья теряю дар речи,
видя шедевр девичьих красот.
Будто волшебные брызги от кисти.
Милая россыпь, икринки. Как прииск!
Вижу такое впервые я в жизни!
Властной природою выданный приз.
Скромная, сытая, славная фея
взор опустила, принизив тем рост,
ждёт, материнством, желанностью вея,
с чёрными струнами мягких волос.
Добрая девушка, с пухлой улыбкой,
кажется скромною, гибкой, как нить.
Было бы самой дурною ошибкой -
шанс обнажённый сейчас упустить…
И потому неспеша приближаюсь,
чтоб не спугнуть озорством распашным,
и поэтичной душой прикасаюсь,
чтобы притронуться всем остальным…
Черепки – 20
Вот все говорят, Сталин – крепкий, великий,
отчизне, народам могучий отец.
Но я обнаружил другие улики,
что он тех народов сажатель, стрелец.
***
Маленьких тигров порою гоняют
бывшие волком собаки и псы.
Вовсе не воют, а гавкают, лают,
и под ладони суют все носы.
***
Я Вам подарю необычный цветок,
чтоб снова узреть наслаждения стон,
услышать вдох-выдохов сладкий поток -
анальную пробку – блестящий бутон.
***
Воронки глаз и рта, ушей
с желаньем, без него вбирают
картинки, сводки новостей…
Грязь с нижних щелей вытекает.
***
Весь мир – совокупность воды и пылинок.
Весь мир – обиталище мяса, костей.
Их смерть, сочетания, смена новинок -
есть сути и тени любых новостей.
***
Я – самое чёрное, без благородий,
чудное, сердитое; едкий, как дым.
Я – тля и завистно-скупое отродье
на хлопковом поле, под солнцем святым.
***
Бабу из латекса в сумке оставлю.
Пробку, вибратор в коробке, на дне.
Дилдо и плётку в картину добавлю.
Ночь. Санта Клаус. Подарки семье.
***
Ты мне по характеру, скрою, размеру,
по нраву, по стыкам телес, по красе.
С тобой мы похожи по дури и вере.
Партнёры по сексу, работе, семье.