Наш урожай вполне удался.
Старался мудрый садовод.
Но вдруг откуда-то вмиг взялся
вредящий ветер, грохот, скот.
И захрустели рвы, берёзы,
раздался явно хищный вой,
завыли рокот, вопли, грозы,
взметнулись вспышки, грянул бой!
И вмиг все грядки разметало,
совсем нарушились ряды,
ботва, ошмётки залетали
от всеударной череды.
И затряслись легко, нежданно
сарай, созвездье алых звёзд,
соседи сникли очень странно,
сломались радио и мост.
Так небывало и взаправду
утихли речи, центра глас,
исчезли песни и бравада,
согнулся тын в недобрый час.
Узрев их шкуры, лап касанья,
хозяин смолк иль убежал…
И мы зверям на растерзанье
остались меж их рёва, жал…
Жужжащий рой наш сад калечит.
В защитной мази. Бьёт озноб.
Свинцовый шмель летит навстречу,
вонзаясь в мой арбузный лоб…
Кошечка Greta
В глазах её серо, обычно и бедно,
хоть цвет шоколадный, почти нефтяной,
хоть волос каштаново-исчерна-медный
её украшает пахучей волной,
пускай и улыбка весельем играет,
пускай хоть резвятся морщинки, зрачки,
и всем собеседницам в такт потакает,
даруя смотрящим очей огоньки,
ресниц лепестки поднимая изящно,
так мило, по-девичьи, взор опустив,
красуясь одеждой, помадою влажной
и юным задором, какой ещё жив,
нестаростью, зрелостью, женскою статью,
губами, что, правда, на вид так вкусны,
и явно большою поклонничьей ратью,
и думами лёгкими, что не грустны,
молочными формами, страстью изгибов,
манящей хитринкой, богатством вещей,
набором нарядов, мелодий, флюидов,
чертами восточной султанши, ничьей…
Но всё же, в очах легковесные грёзы,
с секретом иль темью пустой, немечтой.
Как будто бы в них не бывали и слёзы,
а вот уж без них человек – есть ничто…
Березиной Тане
Bellissimo
Внимает рисунку желающий взгляд,
страстями и жаждой объятый…
Царит увлажнённый и гладенький лад
под кружевом сетчатым, снятым.
И бежевый запах так мокр и мил,
так розов, желаем до неги.
В него бы смотрел я, его бы я пил
всей жизни оставшейся вехи!
Смотря, как на рану от лезвий, меча,
её зализать я желаю,
держа пред собой, на себе, на плечах,
вкуснеющей влаге внимая.
Всеженский и мужеский, лакомый акт
под белым шатром, этажами!
Пред действием новым чуть низкий антракт,
что сказка во рту, пред глазами!
Как будто корабль нашёл свой причал.
Вкусил сок, дойдя до порогов.
Ведь если бы не было девьих начал,
то не было б вечери, Бога!
Чудесное зрелище! Истинный дар
с неведомым запахом цедр!
Готов я, испив сей медовый нектар,
к солёному золоту недр…
Просвириной Маше
Камешек
Тут жёлтый тальк, осколочья бутылок,
людские хмурь, безумие и слабь,
ветра в лицо, под юбки и в затылок,
и тротуаров кривь, проплешины и рябь.
Тут сетки паутин, в них ссохшиеся мушки,
и смерти пауков внутри голодных птиц;
и выклевано всё из раковин краюшек
под отзвуки плевков, паденья черепиц.
Тут немота простуженных иль мудрых,
и ржавый скрежет выцветших дверей,
рутина, бренность ночью, днём и утром,
и тайный ум квартирных всех зверей.
Тут дух больной, поникший и негордый,
ослабший нюх, на тон поблёкший взор,
каблучный стук, шлепки по наглым мордам,
кишит во всех о зле, добротах спор.
Тут серый фон среди мельканий тщетных,
и высь домов, как вавилонских стен,
и низость, старь церквушек неприметных,
всебедность дум и человечьих смен.
Тут редкость дел средь ленных поголовий,
средь имитаций скреп, семей и дружб, забот,
и перед встречными любых причин, сословий
закрыты молнии и кожи, души, рот.
Тут ветхость грёз, безденежье, невежи,
горчит во рту вдыхаемый зря вкус,
собачьи бирки и людские бейджи…
И в этой смеси камешком варюсь…
Охотник и лань
Влюблённый охотник поймал свою лань,
средь лис и косуль, или львицы,
слегка протянув ей небедную длань.
И самочка кормится, льстится.
Он гладит по шёрстке, бокам, животу,
в глаза безучастные глядя,
и слыша дыханье её, немоту,
амбре её, бриза прохладу.
Её прикормил он зелёной травой,
обняв рукотворным арканом.
Её изловил он с хмельной головой,
и кожаным, пышным капканом.
Её он обрёл без охоты и пуль,
без травли, засад и усилий.
Её он объятьями нежно сомкнул,
оплёл ароматами мило.
Он видит в ней чудо, природ эталон,
листвою, цветком угощая.
Пред нею творит всепочтенья поклон,
все шрамики, ложь ей прощая…
И оба так рады. Эдем! Благодать!
Дивится трофею крылато.
И будет он ею легко обладать
до тех пор, пока он богатый…
Татьяне Дерусовой
Среди, среди, среди
Средь лысых кутил и лохматых шалав,
промасленных роб и кистей солидолом,
ещё ненаписанных музык и глав,
нехватки любви, отцветающих долов,
безбожников, глупых, прожор и скопцов,
бездарных стихов и указов, велений,
беспутных мамаш и дедов, и отцов,
и льющихся матов и сперм, оскорблений,
взаимных обид и колёсных шумов,
всеобщего глума и въедливых звуков,
ненужного гама и бедных умов,
разбитых бутылок, строительных стуков
и кашля, изанусных брызг и ветров,
моторного рокота, волчьего воя,
смердящих помоев, сгнивающих дров,
баранов, свиней и ботинок, разбоев,
замызганных деток, согнувшихся вдов,
девиц, пацанья, позабывших приличья,
обрюзгших и пьяных монахинь, попов,
утерянных совестей, туфель, наличных
и луж, и траншей, захудалых дворов,
"колбасок" людских и коровьих лепёшек,
убийц, забулдыг, исхудавших телков
и подранных крысами котиков, кошек,
хибар и дырявых сараев, холма
и ржавых телег, и раскиданных тачек,
кривых сорняков и объедков, дерьма
живу, будто жёлтый, святой одуванчик…
Персидская примеряющая
Женщина с южной, простой красотою
и с материнским ответом на труд,
с поиском и наслажденьем собою,
вкрадчивым слогом, что ей так идут,
статно вошла, с одобрительным видом,
с карей причёской, каштанностью глаз
и с покупательским всеаппетитом,
вдруг одарила приветствием фраз.
Смуглою кротостью дух приманила,
впрочем, и силу, что вьётся внизу,
и вопрошаньями чуть притомила
средь повелений, листаний и сумм.
Страстным изгибом, замеченным тайно,
помощью в тканых, монетных делах
думы мои закружила так стайно,
чуть бы ещё, и с ума бы свела…
Вызволив всё, что желанье решило,
выдав добытый, цветастый расклад
диве до разных приятностей милой,
я завершил обязательный акт.
И дозволяя коврам завернуться,
вновь источая вниманье, добро,
и обещая наутро вернуться,
вышла в осеннюю сизость, тепло…
Олесе Бурдыкиной
Черепки – 19
Небесные струны – следы самолётов,
а солнце – большой медиатор. Молчит.
Играют мелодию шума и громов
на лентах дорог люд, машины, как бит.
***
Дом полон хотя бы вещами.
Он ими богат, не душой.
Я также наполнен печалью
и памятью, а не тобой.
***
Дрожь от похмелья, открытье очей,
чую, что член мой засунут в кого-то,
вдруг на кровати, в сияньи лучей
вижу директора с прежней работы…
***
Лучше о счастьи не думай до смерти,
чтобы от поисков, дум не страдать.
Пой на своей окосмиченной жерди,
в этом отраду, значение знай.
***
В мире бездельном тружусь и старею.
В мире бесчудном творю, ворожу.
В мире озябшем стихами всех грею.
В мире безропотном я голошу…
***
Громы машин и смеющихся глушат
и не дают мне расслышать во днях
слёзы, молитвы, вопросы, что пучат.
Я – их Господь и, к тому же, родня.
***
Душевно ласкаю, целую все части,
даруя объятия, страсти и слог.
Но вот от тебя вижу тишь, безучастье
и ленную позу раздвинутых ног…
***
Хорош карантин и для взора полезен!
Он – щит, анестетик от тысяч прохожих.
Он нужен в здоровые дни. Он чудесен!
Ведь маски скрывают все страшные рожи.
***
Совсем не на ягоды смотрит, не вниз
и не на букашек, травинки и блики,
а только на яблоки, солнце и птиц
мечтатель о высшем, большом и великом.
***
Женщины – спички, бенгальские свечи,
факелы иль фонари, иль костры,
или вулканы, прожекторы, печи.
Солнце янтарное, вечное – ты!
***
Как будто ребёнок у сиси,
ищу забытья в простоте.
Я пьяный, в дремоте и лысый.
О, шл*ха, так рад я тебе!
***
В маске возможно с собой говорить,