. Это безумный,
необоснованный страх!.. Но какая пытка находиться в такой
мучительной неизвестности!.. Ведь я ничего не знаю… Где ты? Что с
тобой?.. Что ты делаешь?.. Прости меня за эти черные мысли… они
часто овладевают мной помимо воли… Ужасные, нестерпимые минуты!
Когда я откину эти мрачные мысли, я себя утешаю так: ну, хорошо, я
несчастен, одинок, я изгнанник, но все-таки там, далеко, на краю
света есть два сердца, которые бьются для меня: ты и наше дитя…
моя дорогая Ева!»
Роза насилу дочитала последние слова. Рыдания заглушили её
голос. Между грустными предчувствиями генерала Симона и печальной
действительностью была скорбная связь. Да и вообще слишком уж
задевала за живое и трогала эта беседа храброго солдата накануне
страшного боя, при свете бивуачных огней, беседа, которой он
старался заглушить тоску тягостной разлуки, не предполагая еще,
что эта разлука стала вечной.
— Бедный генерал, он и не подозревает о нашем несчастье, —
оказал Дагобер. — Но он не знает также, что вместо одного ребенка
у него их двое… это все-таки будет для него утешением! А знаешь,
Бланш… продолжай чтение теперь ты: Роза утомилась… она слишком
взволнована, да и справедливее поделить поровну удовольствие и
горесть при этом чтении.
Бланш взяла письмо, а Роза, вытерев глаза, прилегла к ней на
плечо. Чтение продолжилось.
«Теперь я спокойнее, моя милая Ева, я прогнал мрачные думы и
хочу вернуться к нашей беседе.
Сообщив тебе достаточно об Индии, я хочу поговорить теперь о
Европе. Только вчера вечером один верный человек достиг наших
аванпостов и передал мне письмо, адресованное из Франции в
Калькутту. Наконец-то я получил весть об отце и успокоился на его
счет. Письмо помечено августом прошлого года. Из него я узнал, что
предыдущие письма где-то затерялись, а я, не получая их целых два
года, предавался мучительной тревоге относительно его участи.
Дорогой батюшка, годы на нем не отразились, он остался все тем же:
та же энергия, та же сила, то же здоровье, как пишет он мне… по-
прежнему работает простым рабочим и гордится этим, по-прежнему
верен строгим республиканским воззрениям и надеется на лучшее
будущее… Он уверен, что «время близко», и подчеркивает эти слова…
Он же сообщает мне новости о семье нашего старого Дагобера, нашего
друга… Знаешь, Ева, мне становится как-то легче на душе, когда я
вспоминаю, что он с тобой… потому что я твердо уверен, что этот
opebnqundm{i человек пошел за тобою в ссылку!.. Какое золотое
сердце под суровой солдатской оболочкой!.. И как он, верно, любит
наше дитя!..»
При этом Дагобер закашлялся и, наклонившись, принялся искать
свой клетчатый носовой платок на полу, хотя он был у него на
коленях. Он оставался согнувшись несколько секунд, затем поднялся
и крепко отер свои усы.
— Как хорошо тебя знает наш отец!
— Как он угадал, что ты нас любишь!
— Хорошо, хорошо, деточки… оставим это… Читайте поскорее то,
что генерал говорит об Агриколе и о Габриеле, приемном сыне моей
жены… Бедная жена!.. И подумать только, что, может быть, через три
месяца… Читайте же, читайте, дети, — прибавил солдат, желая скрыть
свое волнение.
«Я не теряю надежды, что когда-нибудь до тебя дойдут эти
листки, дорогая Ева, и поэтому опишу здесь то, что может
заинтересовать нашего Дагобера.